ЧАСТЬ I

Вместо эпиграфа

    Веками сидевшие в седле, подобно своим древним предкам – скифам, которых греки ассоциировали с кентаврами (настолько их поразило умение этого народа сливаться со своим скакуном и на скаку стрелять), казаки, садясь на лошадь, словно обретали крылья. …Их пращуры славились несравненной выносливостью, бешеной яростью в поединке, дерзкой храбростью и удивительной верностью своему боевому братству.  …Полное пренебрежение к смерти и глубокая, почти мистическая религиозность достались казакам в наследство. Недаром первый русич, нарёкший себя казаком, Илья Муромец, на склоне лет принял иноческий постриг.

    (Взято из материалов «Казачей сети»)

 

ГЛАВА 1



   Из потомков первого казака русского Ильи Муромца вышла одна ветвь моей семьи, другая – из сибирских казаков, утвердившихся за тысячи верст от родины былинного Ильи. Но таким вот странным образом переплелась их судьба.
   Начало этого повествования уведет вас, мои потомки, в края далекие от Муромских лесов и голубой красавицы – Оки. На восток, за Уральские горы, за Камень – таким было их название в стародавние времена, туда, где когда-то поселились наши предки, придя в пустынные степные просторы вслед за казацким атаманом Ермаком Тимофеевичем.
   Не берусь утверждать, что прадеды мои были в его дружине, завоевавшей Сибирь, хотя, кто знает….  А возможно, появились они на южно-сибирских просторах гораздо позже, когда у юго-восточных рубежей России, перед самым порогом Средней Азии, стало создаваться новое казачье войско – Сибирское. Оно единственное, на тот момент, было создано государством, в отличие от потомков вольных боевых общин – Донского, Уральского, Терского войск.
   Сибирское казачье войско, повторяю, было создано государством и с самого начала служило ему, а прежде всего и вернее всего – Белому Царю. Основу формируемых казачьих отрядов составили «охочие люди» из жителей русского Севера, штрафованные и сосланные, солдатские дети, каторжники, государственные крестьяне, насильно зачисленные в войско, а также донские, уральские, запорожские казаки отставшие от своих отрядов. Причем все они не были какой-то единой национальности. Здесь были русские и украинцы, белорусы, мордва, татары и т.д. Однако сибирское казачье войско, как большая доменная печь, всех переварило, переплавило в своей утробе, превратив в единое замкнутое сословие, из которого по царскому указу 1797 года никто не имел права выйти. Да никто и не хотел выходить, гордясь своей казацкой принадлежностью. К этому сословию и относятся мои предки со стороны отца Гавриила Григорьевича Леонтьева.

Если в нескольких словах охарактеризовать облик каждого казачьего войска, то для Сибирского определение находится сразу: безотказное войско. В его истории нет предателей: ни Степанов Разиных, ни Мазеп, - ничего, кроме тяжелой и не всегда приметной работы слуг Белого Царя, стражей великой империи. С полным правом, не кри-вя душой, пели сто лет назад сибирцы:

                Верно службу мы служили,
                Как клялись перед крестом;
                Присягнув, не изменили
                Перед Богом и Царем.

   Насколько разнообразной, напряженной, изматывающей была эта двухвековая служба, говорит тот факт, что ни одному из казачьих войск, кроме Сибирского, не приходилось отвечать за столь обширное пространство. На 1920 километров: от Тобола до Монгольского Алтая – раскинулись его станицы. По полторы-две тысячи верст «отмахивали» сибирцы, контролируя бескрайние казахские степи. Ни одному из казачьих войск, кроме Сибирского, не была обязана Российская империя одной пятнадцатой своей территории: речь идет о половине нынешнего Казахстана. При этом к 1916 году сибирские казаки – около 172 тысяч душ обоего пола – составляли лишь тысячную часть населения империи.
   У этой горстки служивых и так почти не было отдыха, а их еще гоняли на всевозможные работы. Сменившись с поста, сибирский казак строил и ремонтировал укрепления, заготавливал для казны сено, дрова и строевой лес, сплавлял все это за сотни верст по Иртышу, перевозил казенный провиант и почту, присматривал за казенными складами и даже пахал казенную пашню. О собственной запашке в начале 19-го века не могло быть и речи: казаку зачастую некогда даже было смолоть казенный паек зерна и он отдавал за помол последние копейки казенного жалования. А ведь на это жалование еще надо было приобрести коня, оружие, снаряжение, одежду! Но «люди в войске, - отмечал в 1808 году генерал Г.И. Глазенап, - и в физическом, и в нравственном отношении превосходны. Честность, доброта, верность своему долгу вместе с казачьей удалью и расторопностью сохранились неприкосновенно от первобытных времен».
   Служба сибирцев в Киргизской степи (так назывался тогда Северный Казахстан и все, что южнее его) показала, на что способен русский казак. Войсковой старшина Лукин со своим полком прошел через гиблую пустыню Бетпак-Дала. Сотник Ребров летом  1840 года, невзирая на 35-градусную жару, нехватку пищи и фуража, преследовал мятежные кочевья до самых Приаральских Каракумов, пройдя за 45 дней около двух тысяч верст. Зауряд-сотник Кудрявцев с 14-ю казаками 11 июля 1827 года целый день отбивался ружейным огнем от 500 казахов – и отошел только по приказу. В похожей ситуации оказался в ночь на 3 ноября 1829 года и хорунжий Потанин (быть может, наш предок, ведь бабушка Екатерина Михайловна из Потаниных). 13 сибирцев Потанина подверглись нападению за рекой Чу отряда в 300 казахов. Но у Потанина не
было приказа на отход, а был приказ добраться до Ташкента – и казаки заставили-таки нападавших отступить. А хорунжего Рытова с 33 сибирцами 5 декабря 1837 года застигла в голой степи уже 1000 воинов султана Кенесары! Обложенные с трех сторон казаки, отстреливались три дня, а затем бросились на прорыв и опрокинули врага.

Каждый сибирец являл собой самостоятельную боевую единицу. «Я, к примеру, рассыпался в цепь, а он был в резерве», - пояснил казак Сергей Докучаев, отвечая на вопрос, как же это они вдвоем с Сидором Ивановым отбились 7 августа 1875 года от 30 конных кокандцев…
   В этой книге я не ставлю своей целью рассказать историю Сибирского казачьего войска. Я просто хочу, чтобы мои потомки знали, что одна из основных ветвей нашего рода вышла из сибирских казаков, которые славно послужили России и Русскому Царю на протяжении двух веков. Я не буду описывать как завоевывали они Семиречье, как дошли до границ Китая… Это уже другая история. Для нас же в этой книге важно знать, как жили наши предки, какими они были.
   К концу 19 века, с коего времени я и начну непосредственный рассказ о семье моего деда Григория Леонтьева, быт сибирских казаков постепенно наладился. На Иртышской линии с ее заливными лугами кормились скотоводством. На Бийской, Бухтарминской, Ишимской линях и в Киргизской степи скотоводством и хлебопашеством. Кроме того сеяли грубый  «линейский» табак, промышляли извозом, а некоторые – и мелкой торговлей.
   С 1880 года на «действительную» службу уходили в 21 год и служили лишь 3-4 года. В мирное время войско выставляло три конных полка. В военное, еще по три пол-ка второй и третьей очереди, куда призывались 25-32-летние казаки.

Нажмите на картинку чтобы увидеть её в полном размере

Казак в боевом снаряжении

В соответствии с административным делением конца 19 века Сибирское казачье войско располагалось в двух областях степного Генерал - губренаторства – Акмолинской и Семипалатинской, а также в Бийском округе Томской губернии. Большая территория войска тянулась узкой полосой, шириной от 10 до 30 верст от границы Оренбургской губернии до реки Иртыш, затем по Иртышу и Бухтарме. Кроме того, казачьи земли были разбросаны отдельными островками в казахской степи. Там, в этой степи, верстах в ста от станицы Кокчетавской, где тогда располагался центр 1-го отдела Сибирского войска, на берегу обширного пресного озера Якши раскинулась родная станица моего отца Якши-Янгизстав (ныне это Арык-Балыкский район Кокчетавской области Казахстана – исконно казацкие земли оказались в чужой стране).
   Точной даты рождения деда моего, Григория Леонтьева, (как и его отчества, впрочем) я не знаю. Но думаю, что он появился на свет где-то между 1883-1885 годами, потому что он был ненамного старше бабушки Катерины Михайловны, а та родилась 5 декабря 1887 года в семье Потаниных. Уклад жизни в семьях был одинаков, как и во всей станице. Вот только воспитывались девочки и мальчики в казацких семьях по-разному.

Нажмите на картинку чтобы увидеть её в полном размере

Станица Арык-Балыкская. Фотография 1893 г.. Автор: Г.Е. Катанаев.
Совсем рядом с родной станицей семьи Леонтьевых.

К концу века в большинстве крупных станиц, в том числе и в Якши-Янгизставе, существовали начальные школы для мальчиков, они так и назывались «мужскими». Юных казачат обучали не только грамоте. Сам казачий уклад жизни представлял собой надежную базу для подготовки настоящих бойцов. Казака начинали воспитывать сызмальства, а потому не было ему равных в мастерстве джигитовки, умении владеть все-ми видами оружия, вести бой в любое время дня и ночи и в любых условиях. Подростком Григорий закончил школу, однако, совершенствоваться в джигитовке и в другом казацком мастерстве продолжал до ухода на действительную.

Нажмите на картинку чтобы увидеть её в полном размере

Григорий Леонтьев в юности.

   Катерина грамоты не знала, да так на всю жизнь и осталась безграмотной. Но как и большинство казачек, она выполняла любую, в том числе и мужскую, работу, а кроме того, была замечательной мастери-цей: великолепно шила, вязала и спицами, и крючком.
   Им нетрудно было полюбить друг друга: Катерина Потанина была девушкой статной, сильной, высокой. Густые темные брови оттеняли светлые глаза. Григорий заприметил ее, когда ей было всего лишь 15 лет. Да и она обратила внимание на пышноволосого казака, который ловко держался на коне, не шелохнувшись, как влитой, сидел на своем «киргизце» во время шутливых скачек молодых казаков. Это больше всего пленило юную Катерину. Но, скорее всего, главную роль в их сватовстве сыграли родители.
   У нас нет сведений когда повенчались Григорий Леонтьев и Катерина Потанина, но в 1905 году у них родился первенец – сын Михаил. Молодой матери было в то время 17 лет.
   Не буду утверждать, но по моим подсчетам дед Григорий должен был служить «действительную» не где-нибудь, а на русско-японской войне. И хотя Россия войну позорно проиграла, сибирские казаки показали себя на ней с наилучшей стороны. Только два кавалерийских боя произошли в эту войну и героями первого из них стали сибир-цы, атаковавшие эскадрон японских драгун и переколовшие его пиками.
   Каждый сибирец имел при себе «Памятную книжку сибирского казака», девизом которой была поговорка: «На то казак родился, чтоб Царю пригодился!» А вот какая военная заповедь была записана в эту памятку:

« Друзья! Бойтесь Бога, любите Государя, помните присягу, повинуйтесь начальникам, деритесь храбро, и все падет перед вами! С нами Бог и кто на ны!? Так постоянно говорил наш А.В.Суворов, великий полководец, своим воинам чудо-богатырям, которые свято исполняли его слова и им не страшны были самые сильные враги, и служба их была легка и приятна»

Григорий Леонтьев, отслужив действительную, цел и невредим явился со товарищами домой, в Якши-Янгизстав. Родные степи ждали его рук, а он жаждал работы да радовался молодой жене. Долгожданная дочь, мамкина баловочка, появилась в семье. Назвали царским именем Елизавета. Росла она шустрой, быстрой на ногу, легкой, как перышко. За шустрость эту прозвали ее Елькой. Похожа она была на малька рыбешки, снующего в воде почти незаметно глазу. Катерина с малых лет учила Ельку всему, что умела сама: шить, вязать, вышивать, рассчитывая вырастить себе надежную помощницу, а в будущем – завидную невесту доброму казаку.

Нажмите на картинку чтобы увидеть её в полном размере

Поселок Екатерининский. Березовый дом бедного казака, крытый дерном. Фото 1896. Автор: Г. Е. Катанаев

   Дом у молодой семьи был, правда, небогатый: сложен, как и было принято в их местах, из березовых бревен, с горницей о два окна спереди и одно сбоку, прикрывавшиеся деревянными ставнями. За домом был низкий двор с помещениями для скотины: лошадей, коровки, нескольких овец. За околицей станицы небольшой надел земли. Жизнь рядом с кочевыми «киргизцами» (так называли всех нерусских) ввела в казачий быт многое от  этих «соседей». Не считалось зазорным есть конину, пить кумыс. Да и в одежде повседневной проглядывали киргизские черты.
   Катерина была бабой сильной ширококостной и, вместе с мужем и наравне с ним, работала в поле, управлялась с лошадью, могла и верхом проехать не хуже любого казака, чем очень гордилась, вспоминая в старости и хвалясь мне, своей внучке:
- Сижу, бывало, на лошадке, не шелохнумшись, так что пленные австрияки, которых нам в ампериалистическую понагнали, только языками цокают, да головами качают.
   Жили Леонтьевы, как и вся станица, хлебопашеством, да скот растили. Но богатства не нажили. Непостоянство степного климата, частые засухи летом, сильные морозы зимой не давали развернуться в полную силу. Сеяли озимую и яровую рожь, яровую пшеницу, овес, ячмень, просо, картофель… «Картоплю», - как называла его бабушка Катерина . Занимались казаки табаководством, имели бахчи… «Линейский» табак – махорка – расходился по всей Сибири. В Якши-Янгизставе немалое место в хозяйственном обороте занимала рыбалка: станица стояла на берегу обширного озера Якши. Противоположного берега озера было бы не видно, если бы не обосновавшаяся там высокая каменистая сопка. Почти в каждом доме была своя плоскодонка или ялик, рыбацкие снасти. Рыбы ловили много, запасая впрок: солили ее, вялили, сушили.

Уже с первых дней замужней жизни Катерина сама обшивала семью. Шила и на заказ, принося в дом дополнительный приработок. Так и продолжала бы жизнь извечный свой круг, если бы в июне 1914 года в далёкой Австро-Венгрии не прозвучал роковой выстрел, перевернувший весь мир вверхтормашками. Эхо этого выстрела докатилось и до далёких казахских степей.

ГЛАВА 2

   В этой главе я хочу рассказать и как было, и как могло быть. Что-то я знаю достоверно из воспоминаний бабушки, что-то из документов, найденных в Интернете моим братом Борисом, что-то я додумала сама.
   У нас нет документальных свидетельств, где и как воевал в первую мировую мой дед Григорий Леонтьев. Но с юных лет помню я казацкую песню, которую пела мне бабушка Катерина:

            «Не вейтеся чайки над морем,
            Вам, бедные, некуда сесть…
            Летите в Сибирю далеку,
            Несите печальную весть:

            В той Пруси далекой Восточной
            Наш корпус врагом окружен,
            Там бьются проклятые немцы
            С четвертым Сибирским полком…»

- Это о деде твоем песня, - говорила мне бабушка,- он как раз в четвертом полку служил.
  Позже, когда я начала писать историю семьи, мой брат Борис нашел в Интернете историю гибели 20 корпуса 10 Российской армии, в состав которой действительно входил 4-й сибирский казачий полк под командованием войскового старшины Власова. Пробился ли полк из окружения, остается только догадываться, но деду Григорию посчастливилось тогда спастись. Он погиб позже, более ужасной смертью.

Нажмите на картинку чтобы увидеть её в полном размере

Фотография из семейного архива. Якшинскиие казаки в полукиргизской одежде. В середине стоит (предположительно) Григорий Леонтьев

 

Россия вступила в войну в августе, в самую страдную пору, когда хлеба стояли еще на корню и уже перезрели: казалось, вот-вот начнут осыпаться. Но… на то казак и родился, чтоб Царю пригодился! Когда войсковой атаман, находившийся постоянно в столице Сибирского казачьего войска городе Омске, издал приказ о всеобщей мобилизации, под ружье встали все, кому было положено, то есть казаки не только первой, но и второй и третьей очереди.
   Григорий Леонтьев подпадал под третью очередь, а значит, надо было собираться на войну. Вынув из-за божницы припрятанные там кое-какие сбережения и прибавив к ним выручку от проданных сена да махорки, он по-хозяйски разделил деньги на две части, отдав половину жене. Ей надо было прокормить двоих детишек. Да и третий уже под сердцем бился.
   Надеялся Григорий, что баба справится с уборкой хлеба. На худой конец, за небольшую плату наймет стариков, остающихся в станице. На остальные деньги прикупил себе «справу»: новую щеголеватую форму, фуражку с красным околышем, острую казацкую шашку, да шинель с бешметом, хоть и не новую, но вполне крепкую. Винтовка да пика с флюгером, да овчинная папаха остались у Григория еще с действительной. Да и конек в хозяйстве нашелся: низкорослый мохнатый «киргиз» - трехлеток. Был он неказист, но вынослив и неприхотлив. За эти качества и уважали сибиряки  киргизских лошадок, используя их и в полевой работе и в военном деле.
   Прощание с семьей было недолгим. Приобнял по-мужски девятилетнего Миньку, глянул ему в глаза:
- Мотри, за мужика остаешься…
   Щелкнул по носу озорную Ельку:
- Не балуй тут, матери помогай…
   Прикоснулся пересохшими губами к жениной щеке:
- Ты давай тут как-нибудь управляйся, да не перетружай себя, дитя береги… Я, чай, недолго воевать-то буду.
   Катерина без слез перекрестила мужа:
- Ступай с Богом. Не думай о нас.
   Ухватившись рукой за стремя, Катерина проводила мужа на станичный плац, где уже собралась толпа всадников и их плачущих жен с ребятишками.
   Но вот запел рожок, забегали люди, заволновались лошади, сбиваясь в кучу. Зычный голос станичного атамана быстро всех успокоил. Колонна казаков, разбившись по три всадника, медленно стала разворачиваться, выравниваться, и вот уже до сотни человек направили своих коней к околице. В первых рядах молодой, еще безусый, казачок высоким, но сильным голосом затянул песню:
 
            Верно службу мы служили,
            Как клялись перед крестом…

И тут же вся сотня дружно подхватила:

            Присягнув, не изменили
            Перед Богом и Царем

  Песня становилась все глуше, затихал топот копыт. Пока не скрылся за невысоким холмом последний флюгер на пике, казачки молча стояли на краю станицы, глядя на оседающую пыль.
  Казаков из Якши сначала погнали в станицу Кокчетавскую – центр 1-го отдела Сибирского войска. Там, собрав всех служивых из округи, направили их в Омск, где ждал сбора войска не менее, чем из 9 полков войсковой атаман. Затем всех: вместе с лошадьми, фуражом, продовольствием - погрузили в теплушки поездов и повезли на запад.
  К январю 1915 года Григорий Леонтьев оказался со своими сотоварищами в составе 4-го Сибирского казачьего полка 20 корпуса 10-й Российской армии, ведущей довольно успешные бои на подступах к Восточной Пруссии. Полк пока не потерпел ни одного поражения, потрясая германцев силой и красотой своего натиска, когда сибирцы, слившись со своими скакунами в единое целое, словно обретя крылья, летели на врага, сея вокруг ужас. Григорию попервости казалось, что так оно и будет всегда, и война, словно веселая, хотя и опасная, игра, привлекала его. Он был бодр, улыбчив, не чувствовал неудобств походной жизни и верил, что еще месяц-два и закрутятся колеса железнодорожного состава в обратную сторону, возвращая его в привычную жизнь к статной молодой жене.

 

Нажмите на картинку чтобы увидеть её в полном размере

Казаки 4-ого Сибирского полка. Фотография с фронта. Справа лежит мой дед Григорий Леонтьев. Пока все живы… Какая судьба их ждет?...

 

Однако к концу января все переменилось. Неумелое командование, незнание командирами 10-й армии истинного положения дел, переоценка предыдущих успехов, да еще неудачное стечение обстоятельств привели к трагедии: 20-й корпус оказался в окружении в болотистых лесах под польским городом Августовым…Помните?

            …В той Пруси далекой, Восточной
            Наш корпус врагом окружен…

   Усугубляло положение и то, что мягкая европейская зима точно взбесилась: вдруг ударили крепкие морозы, да еще с сильным северным ветром и снегопадом - настоящий снежный шторм на полтора аршина заваливший дороги. Заносы достигали высоты в сажень и потому железнодорожные поезда встали, тем более не могли пробиться сквозь снег немногие маломощные автомобили. Несчастные лошади, едва вытаскивая обледенелые ноги из жесткого наста, пытались выволочь из снежного плена обозы и артиллерию, но и они вынуждены были остановиться. Лишь неприхотливые, привыкшие к морозам и скачке по глубокому снегу казацкие кони, пока еще чувствовали себя вполне сносно, и казаки, спешившись, пытались помочь обозам. Чутье бывалых воинов, не раз  попадавших в переделки, подсказывало Григорию и его соратникам, что не всем им суждено вырваться из этого огненного кольца.
   В начале февраля стало ясно, что 20-й корпус обречен. С каждой стычкой силы русских таяли. Германцы атаковали со всех флангов, но заключенное в небольшое пространство вместе с обозами русское войско не могло ни развернуться, ни перегруппироваться. Стихийно возникающие контратаки захлебывались, хотя единственным спасением для корпуса был прорыв окружения.
   Однако корпус умирал, но не сдавался. Чтобы знамена и штандарты не попали к врагу, их закапывали в землю или, сорвав с древка, обматывали вокруг туловища. Под огнем вражеских батарей в этом котле смерти не было видно поднятых рук, никто не молил о пощаде, не выбрасывал белых флагов. Со всех сторон раздавался грохот взрывов, стоны раненых, отчаянный, злой, страшный мат артиллеристов.
   Как спасся из этого котла мой дед, Григорий Леонтьев, я не знаю. К сожалению, в документах, с которыми мне довелось ознакомиться, ничего не говорится о судьбе 4-го Сибирского казачьего полка. Лишь в перечне боевого состава 20-го корпуса за 25-27 января 1915 года этот полк упоминается во главе с командующим войсковым старшиной Власовым. А вот, после 6 февраля, когда шли последние бои 20-го корпуса, ни в одном из перечней  уже нет записей ни о самом полку, ни о его командующем. Думаю, именно в эти дни они попытались прорваться из окружения, и кому-то это удалось. Сохранились имена многих офицеров и солдат, прорвавшихся сквозь кольцо германских войск. Среди этих имен, например, и казак 4-го Сибирского полка Кучма. Мог быть в этом списке и мой дед Григорий.
   Перед глазами встает такая картина: сибирцы решили пробиваться сквозь ужасающий огонь немецкой артиллерии и ураганную дробь пулеметов. Они понимали, что обрекают себя на верную гибель, но иного выхода не видели. Оседлав своих низкорослых лошадок, казаки собрались возле командира полка войскового старшины Власова:
- Ребята, рассыпаемся в цепь, как можно шире. Наше спасение – скорость. Лошадей не жалейте, авось, вынесут…  Бог даст, пробьемся, - напутствовал своих подчи-ненных Власов.
   Остатки казачьего полка под неумолчную канонаду с обеих сторон лавиной хлынули к немецким позициям. Григорий скорее почувствовал, чем увидел, что и спра-ва и слева от него кони вместе со всадниками, словно споткнувшись, начали боком заваливаться на землю. Ему везло. Он чувствовал своего «киргизца» как себя самого. Словно мифический кентавр мчался он навстречу судьбе, оскалив рот в непроизвольном крике:
- А-а-а!
- А-а-а-а! – откликались уцелевшие его товарищи.
   Навстречу Григорию со свистом летели пули. Он ощущал поток воздуха, исходящий от них. Но пока и сам он и конь были целы. Они успели доскакать до вражеской цепи невредимыми и в первого же, попавшегося ему навстречу, германца Григорий воткнул пику так глубоко, что силой инерции едва не был выбит из седла. Он даже не успел рассмотреть своего противника и, вытащив пику из его тела, тут же нацелился на другого немца, поразив его в шею. И в тот же момент Григорий почувствовал, что конь его заваливается на правый бок. Он стремительно соскочил с коня, не дав ему возможности придавить всадника к земле.
   Пешему пика была бесполезна. Отбросив ее, Григорий выхватил шашку, собираясь подороже продать свою жизнь. Ориентируясь на вражеские мундиры, он рубил шашкой направо и налево, не видя лиц, не чувствуя ни страха, ни жалости, а лишь одно стремление: прорваться. И он уже почти прорвался, когда шальная пуля догнала его. По спине словно кто-то ударил палкой, свет померк в глазах и он упал навзничь уже ничего не помня и не видя. Последнее, что услышал Григорий, был жалостный крик чайки, неизвестно, как и зачем попавшей в этот лес.
   Его, едва живого, подобрали, спустя два дня, санитары артиллерийской бригады 10-й армии, все же пытавшейся придти на выручку попавшим в окружение. Но громовые раскаты русских батарей прозвучали погребальным звоном над могилой 20-го корпуса в августовских лесах.
   Так я закончила свою фантазию об участии деда моего, казака 4-го Сибирского казачьего полка, в боях в Восточной Пруссии. И допускаю, что так оно и было. Ведь как-то же вырвался он из этого ада.
   Последний бой 20-го корпуса, его попытки прорыва, германцы считали «чистым безумием». Это лучшая похвала врага, называющая вместе с тем сам прорыв «героиче-ским подвигом».

   Выдержка из статьи немецкого журналиста Стефана Штейнера, напечатанной в полуофициозной Берлинской газете Lokal Anzeiger «Последний бой ХХ русского корпуса»

   "...27-я русская дивизия на полях Махарце вела бой на жизнь и смерть с германцами. А в это время ХХ корпус мог еще уклониться от того, чтобы быть окруженным, но он увлекся повторными встречными ударами в направлении на Рачки, стремясь отбросить наседавших на него немцев. В это самое время немцы форсированными маршами до 62-х километров в сутки бежали по шоссе, занесенному снегом в полтора аршина глубиною, ему наперерез с севера через Кальварию-Мариамполь. Правда, при таком молниеносном ходе операций, подвоз продовольствия не мог быть налажен своевременно, и германским войскам пришлось перенести большие лишения.
   Погода крайне не благоприятствовала операции: сначала поднялась снежная метель и снежные заносы, каких не запомнят даже в этой привыкшей к снегу стране.. А через три дня подул южный ветер и образовалась оттепель, которая обратила все поля в безбрежные озера.
   ХХ корпус, предоставленный только своим силам, стремился по всем дорогам и тропинкам в густых Августовских лесах на восток навстречу своей судьбе. Выход с юга ему был закрыт вдвойне: с одной стороны германскими войсками, занимавшими дорогу к Липску, а с другой – Бобром, переправу через который обстреливали немцы. Единственная возможность пробиться заключалась лишь в прорыве германского фронта, во что бы то ни стало, в направлении Сопоцкин – Голынка – Бартники.
   Это героическое решение и принял генерал Булгаков, чтобы спасти хотя бы остатки своего корпуса. Русские колонны вышли на опушки лесов у Волкуши и Жабицке, отбросив свой обычный метод наступления самоокапыванием. Русские энергично двинулись вперед, отыскивая укрытия, лишь применяясь к местности, которая была очень волнистой в районе Волкуш-Бартники-Марковцы-Старожинцы. Немецкие пулеметы, гаубицы и полевые орудия беглым огнем стреляли сначала на расстоянии 1200 шагов, потом на 900, на 700 шагов по густым колоннам русских. Бинокли были отбро-шены: можно было невооруженным глазом наблюдать, как русские, дойдя на 150 ша-гов до немцев, целыми кучами ложились под германским огнем.
   После двухчасового беглого огня все было кончено. Последняя отчаянная попытка Булгакова пробиться к Гродне не удалась: ставка в несколько тысяч человек была бита в этой игре! Честь ХХ корпуса была спасена, но это стоило 7000 человек, которые легли на пространстве двух квадратных верст..
   Вся эта попытка прорыва явилась чистым безумием и в то же время геройским подвигом, который показывает нам русского солдата в том же освещении, каким он являлся при Скобелеве, во времена Плевненских атак и в эпоху покорения Кавказа и штурмов Варшавы.
   Из этого видно, что русский солдат может сражаться и даже хорошо сражаться. Он выдерживает потери и держится еще тогда, когда смерть является для него неизбежной...»

   Гибель 20-го корпуса я описала здесь так подробно, чтобы потомки наши знали, что их прадеды умели драться и постоять за свою честь, хотя и не всегда побеждали. Отсюда, из Восточной Пруссии и привезли на родину оставшиеся в живых казаки 4-го Сибирского полка песню «Не вейстеся чайки над морем…»
   Однако вернулись они домой не скоро, до конца выполнив свой долг перед Царем и Отечеством «как клялись перед крестом», до 1917 года верно служа тем, кому они присягнули. И лишь когда Царь Николай II отрекся от престола, и в стране началась смута, растерявшиеся сибиряки, не понимая кому верить и чему служить, отправились на родину по своим степным станицам. Вернулся в свой Якши-Янгизстав и Григорий Леонтьев.

ГЛАВА 3

   Катерина терпеливо дожидалась мужа. Ей, казачке, к этому было не привыкать. Если в первый год пришлось тяжеловато без мужицких рук, да с новорожденным сыном на руках, то позже в станицу пригнали пленных австрийцев и распределили их по тем домам, где совсем не было мужиков. Кое-кто из казачек, заскучав по мужским объятиям, позволял себе многое с бравыми «австрияками». Однако Катерина характером была строга, если не сказать сурова, да и мужа своего любила. И хотя не один заграничный «кавалер» заглядывался на статную, крепкую фигурой, Катю, она только смеялась над ухажерами да говорила соседкам:
- Куда им до моего Григория! На коняке проскакать не умеют, трясутся, как пустые мешки.
   Правда, ожидание затягивалось. Первые два года от мужа не было ни слуху, ни духу. Жив ли? Вести с фронта шли страшные, но Катерина не верила им. Потом стали возвращаться покалеченные, раненые казаки. Кто-то видел Григория живым. Наконец, после отречения царя, дождалась и Катерина своего мужа.
   Встретила сдержанно, таков был у нее характер. Только блеск в глазах и дрожащая на губах улыбка выдавали ее радость. Трое детей повисли на шее отца. Михаилу шел 12-й год, Елька была года на три помладше. Да и родившийся без отца Тимофей уже давно топал самостоятельно: на третий год мужику перевалило.
   Жизнь покатилась по привычной колее. Снял казак папаху, снял шинель, повесил на стену пику да шашку, припрятал в дальнем углу винтовку… Взялся за соху, да за сеялку. Где-то там в Москве, в Петербурге менялись власти, свергались правительства, шла война… Казаки не думали об этом, им казалось обойдут их напасти стороной. У них еще держался извечный уклад жизни: в станице правила своя казачья власть – самоуправление. Подчинялись станичному кругу, местному атаману, да слушались своих стариков. Воевать, неведомо за что, не желали. Царя, которому присягали, больше не было, он сам предал их, отрекшись от престола. Наезжали в станицу разные агитаторы, только казаки стояли на своем:
- Наше дело хлеб растить, да вас тем хлебом кормить.
   Катерина вновь была беременна, но незадолго до родов первое тяжкое горе пришло в их семью: умерла от скарлатины единственная и любимая дочь Елька, мамкина помощница. Врачей в станице не было, спасти Ельку было некому. Горе это было для Катерина неизбывным. Отсидев ночами возле мечущейся в жару Ельки, а затем, отнеся ее на кладбище, Катерина словно лишилась души. Тогда она впервые почувствовала, что стала глохнуть. Шустрая любимица Елька так и стояла перед глазами. И лишь рождение третьего сына, Гавриила, Гани, немного отвлекло ее от горестных дум.
   Ганя появился на свет 3 апреля 1919 года. Здоровый крупный мальчик порадовал отца:
- Добрый казак будет!
   А между тем на всю станицу надвигалась страшная беда. В конце 1918 года белое движение в Сибири возглавил адмирал Александр Колчак, которого вскоре  белые провозгласили Верховным правителем России. Омск – столицу Сибирского казачьего войска адмирал сделал своей столицей.
   Став Верховным правителем, Колчак объявил свою программу: «Я не пойду ни по пути реакции, ни по гибельному пути партийности. Главной своей целью ставлю создание боеспособной армии, победу над большевизмом и установление законности и правопорядка, дабы народ мог беспрепятственно избрать себе образ правления, который он пожелает, и осуществить великие идеи свободы, ныне провозглашенные по всему миру».
   Однако «прекраснодушный» Колчак, как пытаются его сейчас представить, не смог предотвратить в своих войсках ни мародерства, ни пыток и истязания пленных, ни издевательств над населением. Войска разбегались, и в этом признавался сам Колчак:
- Войска бегут, войска не хотят сражаться. Я объявляю призывы, они не удаются - само население виновато в наших неудачах. Большевики побеждают не потому, что они сильны, а потому, что мы слабы…
   И он снова и снова рассылал своих эмиссаров по казачьим станицам, пытаясь мобилизовать казаков в свои ряды. Но большинство казачества воевать не хотело. По Западной Сибири прокатилась волна карательных мер, и адмирал Колчак не мог не знать об этом.
   Однажды утром, чтобы застать всех дома, отряд колчаковских «эмиссаров» прискакал в Якши-Янгизстав. Разговора по-доброму не получилось. Часть казаков, правда, поддалась на уговоры, остальных согнали на станичный плац с помощью нагаек да под угрозой оружия. У станичников же к тому времени из оружия остались только шашки да пики
   На плацу зачитали указ Верховного правителя России адмирала Колчака о всеобщей мобилизации. Под охраной погнали всех в Омск – колчаковскую столицу. Однако до Омска новобранцев не довели. Часть из них, в том числе и мой дед Григорий, ночью сбежала, обманув выставленных караульных. Хватились их хоть и не сразу, но очень скоро. Беглецы, к сожалению, не придумали ничего лучшего, как вернуться в родные края. Туда же послали за ними хорошо вооруженную и многочисленную погоню. О том, что произошло дальше, я написала рассказ по воспоминаниям бабушки Катерины.
   Домой беглецы не пошли, схоронились за озером в надежде, что там их искать не будут. А к бабам своим погнали гонцов за харчами.
   Погоня не заставила себя ждать. На рассвете давешний отряд был тут как тут. Не найдя казаков в станице, колчаковские посланники согнали на плац казачек. Особо зверствовать не стали, лишь нагайками прогулялись по спинам баб, а затем развернули коней в обратный путь.
   Отгремел цокот копыт, и пришлые исчезли в степной пыли. Станица замерла в тревожном ожидании. «Найдут или нет наших мужиков?» - казалось, вопрошал каждый дом. В окнах трепетали ситцевые занавески, за которыми то и дело мелькали платки казачек, с тоской смотревших на пустынную улицу. Судя по тому, что клубок пыли, вздыбленной конскими копытами, все быстрее удалялся вдоль берега озера, не сворачивая в степь, в станице нашлась подлая душа, которая подсказала в какой стороне нужно искать казаков. Мертвую станичную тишину не нарушали даже детские голоса. Ребятишки разбрелись по избам и вместе с матерями молча ожидали, как решится судьба их отцов. И лишь над озером тревожно и жалобно кричали чайки.

 

Ближе к вечеру где-то у околицы раздался топот одинокого коня, и тонкий бабий голос заверещал что-то, захлебываясь, и вдруг перешел на нечеловеческий вой. У Катерины, которая молча сидела на лавке, опустив на колени большие тяжелые руки, сердце трепыхнулось в груди, как птица, рвущаяся из силков, и, словно оборвавшись, покатилось куда-то вниз. Схватившись за грудь, она пересилила себя, быстро встала и лихорадочно начала собираться. Отыскав на лежанке крепкий мешок, положила туда свернутую рогожу, бросила веревку и завернутый  в  полотенце  рыбацкий  нож,  чистое тряпье. Руки и губы у нее тряслись, но она этого не замечала. Задумалась на минуту, как лучше попасть на тот берег озера: верхом на лошади вдоль берега легче, но дальше на десяток верст, на лодке напрямик – быстрее. Вскинула на плечо припрятанные на дворе весла и почти бегом выскочила на улицу. Где были ее дети, она не помнила и не видела, не вспомнила даже о малом: кормила ли его нынче, где оставила… И вдруг, услышав его надрывный плач, как будто успокоилась, сосредоточившись на одном – на том, что ей предстояло сделать в эти оставшиеся до заката часы.
   Бабий вой не стих. Он как бы разлился по всей станице и многократно усилился. От каждой избы провожали женок на берег, к лодкам за страшным грузом.
   Катерина не помнила, как доплыла. Видно, она очень торопилась, потому что руки ее были в кровавых мозолях. Втянув лодку подальше на песок, она вслед за другими казачками поднялась на невысокий берег. Впереди высилась огромная каменистая сопка. Между сопкой и озером нашли они своих казаков. Молча стояли, не в силах сдвинуться с места.
   Жаркое степное солнце потрудилось на совесть: тошнотворный запах тлена висел над травой и редкими кустами ивняка. Под ногами Катерины было кровавое месиво. Отдельно от тел лежали руки, ноги, головы без глаз. Вместо глаз зияли черные дыры. Оскаленные страшные рты как будто захлебнулись в последнем крике. Тела были изуродованы до того, что одежда потеряла свой цвет и форму и не могла помочь в поисках. Понурые, тихо всхлипывающие бабы разбрелись по полю сечи, наклоняясь над человеческим мясом. И время от времени возникающий вой давал понять остальным, что одной из них повезло, и она нашла то, что искала.
   Тошнота от трупного запаха то и дело подкатывала к горлу, но Катерина упорно, шаг за шагом, обходила это страшное поле, засеянное человеческими останками. Иногда ползла на коленях, ощупывая куски тел, пытаясь отыскать ту единственную примету, которая указала бы: вот он, ее Григорий. Она не чувствовала, что лицо ее было мокро от слез, руки липкими от казацкой крови, от крови намокла и отяжелела суконная юбка. Она не заметила, где и когда потеряла платок. Тяжелый узел волос распустился, и предвечерний ветер с озера трепал ее косу. Катерина не помнила, в который раз она обходила этот клочок окровавленной земли, когда начало быстро темнеть. Последним взглядом окинув луговину, она молча перекрестилась, поклонившись остающимся здесь, неузнанным мертвецам: «Господи, прими их души грешные и упокой их… И моего Григория тоже…» И показалось ей в вечерних сумерках, что туманное марево, застывшее над степью, вдруг вздрогнуло и поплыло тихонько вверх.
- Прощай, Гриша, - прошептала она одними губами.
   Возвращалась в лодке уже по темну. Справа и слева от нее скрипели уключины, слышался плеск весел. Вой прекратился. Бабы гнали лодки молча, думая каждая о своем. Катерина испытывала странную раздвоенность: горюя о погибшем муже и в то же время надеясь, что Господь уберег его от этой мясорубки и он спасся. И молилась об этом.
   Когда она вошла в дом и засветила лампу, от окна к ней повернулся 14-летний Михаил, взглянув на нее синими отцовскими глазами. Пятигодовалый Тимка тоже не спал и, приткнувшись в углу на лавке, со страхом глядел на мать. Только Ганя посапывал в своей скрипучей зыбке. Братья, уставшие от его крика, догадались напоить его молоком. В глазах Михаила застыл немой вопрос.
   - Не нашла, - сказала, как выдохнула, Катерина и отворила заслонку печи, где с утра томилась похлебка:
   - Ешьте вот, небось голодные…
   - Сытые мы, - с укоризной откликнулся Мишка.
   И только тут она увидела, как он за день осунулся, почернел лицом и словно бы стал старше на 10 лет. Она устало села на лавку. Из глубины души ее вдруг всплыли слова песни: «Не вейтеся чайки над морем».

   «Не вейтеся чайки над морем», - так я назвала свой рассказ, посвященный деду: о том, как он выжил и  вышел из окружения в Восточной Пруссии и погиб страшной смертью почти у порога родного дома. Конечно, форма рассказа, как литературного произведения, допускает некоторый домысел. Ради сохранения динамики повествования я, например, написала, что за озеро поехали казачки в тот же день. Но на самом деле было иначе. Весь день они ждали известий из-за озера, но слухи о случившемся дошли до них лишь поздно вечером, когда плыть на тот берег было уже поздно. Казачки отправились за телами своих мужей на следующее утро и целый день пытались разыскать среди трупов своих родных, настолько они были изуродованы. Это не было безропотным избиением. Не таков казацкий характер, чтобы сдаться без боя. Но силы были слишком не равны, и наткнувшиеся на сопротивление колчаковцы, видимо, совсем озверели.
   14 ноября 1919 года в Омск ворвались  части Пятой армии большевиков. Столица Колчака пала. На башенке бывшего здания колчаковского Совета министров взвился красный флаг. А самого Колчака в начале 1920 года по решению Иркутского большевистского ревкома расстреляли безо всякого суда над ним.
   Однако, деда моего, Григория Леонтьева, этим уже было не вернуть. Катерина осталась одна с тремя сыновьями, как десятки казачек ее станицы. Пришедшие на смену Колчаку красные, завели свои порядки и назначили свою власть, порушив и казачье самоуправление и весь казачий уклад жизни. Перед ними была поставлена задача полностью ликвидировать сибирское казачество, как военизированное сословие, что и было осуществлено в течение 1920 года. Сибирское казачье войско, более двухсот лет служившее государству и прирастившее его на одну пятнадцатую часть, перестало существовать.

 

ГЛАВА 4

   Горяча казацкая степь, но щедра и отзывчива на человеческий труд. Неоглядны её просторы, но привычны глазу и дороги сердцу. Тяжело было Катерине расставаться с родной землей, с домом, в котором прожила с любимым мужем 15 лет, где родились четверо ее детей.

Нажмите на картинку чтобы увидеть её в полном размере

Фотография из семейного архива. Катерина Леонтьева в начале 20-х годов.

 

Однако наступило нелегкое время. Власть начала репрессии против всех, кто имел хоть какое-то отношение к Колчаку. И хотя Григорий Леонтьев послужить у адмирала не успел и погиб-то от рук колчаковских карателей, но свидетельств его смерти не было, не было и могилы, а потому он вполне, по мнению местной станичной власти, мог оказаться в отступающих белых войсках. Но не только это обстоятельство грозило семье всевозможными репрессиями. Сама строптивая Катерина не признавала большевиков, считая их власть от дьявола, и кляла на каждом углу. Из-за этого и с родней пошли распри. Родственники, видя, что ее не угомонить, уговорили Катерину уехать из станицы. По их же совету решила она ехать на Урал в городок Копейск Челябинской области, где служил у красных один из ее братьев Потаниных.

Нажмите на картинку чтобы увидеть её в полном размере

Фотография из семейного архива. Брат Катерины Потанин (слева) служивший у красных.

 

Вскоре семья обосновалась в Копейске. Сколько они там прожили лет или месяцев, этого, к сожалению, узнать уже не у кого. Почему оказались вновь в Якши-Янгиставе – никто нам об этом не расскажет. Надоело ли скитаться по чужим углам, или работы не нашлось для матери с тремя детьми… А может, родственники, на которых Катерина возлагала надежды, встретили неприветливо… А только, я полагаю, что где-то к середине 20-х годов Катерина вернулась в родные места. К тому времени Михаилу было уже 20 лет. Закончив начальную школу еще до октябрьского переворота, он грамоте больше не стал учиться, а пошел учеником к сапожнику, да на такого замечательного мастера выучился, что эта профессия его потом всю жизнь кормила.
   Младшие Тимофей, да Ганя, пошли в ту же станичную начальную школу уже после возвращения из Копейска.
   Жизнь в станице успокоилась. Пропавшим Григорием их больше не попрекали, станичный совет выдал даже Катерине справку, в которой ее муж был официально признан пропавшим без вести.
   Однако жизнь семьи никак не налаживалась, как будто был потерян стержень, на котором она держалась раньше. Или засохли корни, привязывающие дерево к определенному месту. Дерево – семья клонилось, не умея удержаться на родной почве. Первым оторвавшимся листком стал Михаил. Скитания в поисках лучшей доли привели его в Забайкалье на реку Шилку в неведомый ему до тех пор городок Сретенск, где нашел он свою судьбу – любимую жену Надежду. А вскоре появилась и дочка Панночка – Прасковья. Катерину же опять потянуло из станицы неведомо куда. На страну к началу 30-х годов надвигался голод. Посоветовавшись почти со взрослыми уже Тимофеем и Ганей, она решила двинуться на юг, в Туркестан – так называли они Среднюю Азию, всю ту ее часть, что лежала южнее Сибирского казачьего войска. По прежним рассказам о Туркестане, что слышала Катерина в молодости, земли там были богатые и плодородные: ткни палку, вырастет дерево.
   В дорогу в Якши-Янгиставском станичном совете выдали Катерине вот такой документ (он жив до сих пор и хранится в семейном архиве):

Нажмите на картинку чтобы увидеть её в полном размере

                                                            «УДОСТОВЕРЕНИЕ
    Предъявитель сего есть Якши-Янгизставского стансовета, Арык-Балыкского района Петропавловского округа гражданка Левонтьева Екатерина Михайловна от роду 42 лет. Сын Тимофей 16 лет, сын Гаврило 11 лет. Социальное положение беднячка. Что и удостоверяем.

                                                                                              председатель стансовета (подпись)»


Конечно, документ настолько стар и истёрт, что трудночитаем и дату, когда он был выдан, я так и не нашла. Но на обратной стороне этого «удостоверения» есть запись, сделанная, видимо, гораздо позже рукой моего отца: «Выдано 15 мая 1930 года»
   Видно, как раз в это время и подались они в Туркестан. Бежали от голода и, я думаю, от принудительного объединения в колхозы.
- Что б я на чужого дядю работала – не бывать этому, - упрямо ворчала Катерина.
   Где пешком, где на перекладных, с тюками пожитков и даже с ножной швейной машинкой, мать с двумя сыновьями упорно двигалась на юг, хотя то, что они видели в пути, не утешало их, а настораживало. Повсюду была разруха, голод, мор. Едва успела закончиться война с басмачами и еще дымились ее руины.
   Катерина с ребятами добрались до города Джезказгана, южнее была уже пустыня с пересыхающими летом реками. Вода здесь была на вес золота.
   Работы в городе не было, но настойчивость Катерины и боязнь потерять младшего сына, который голодал, помогли ей устроиться чернорабочей в местный детский дом, где она выполняла любую, даже самую грязную и тяжелую работу. С великим трудом упросила взять в детский дом и Ганю, как сироту – безотцовщину, понимая, что только в детдоме сможет спасти его от голодной смерти. Тимке шел 17-й, он был взрослее и сильнее младшего. Здесь, в Джезказгане, он перебивался случайной работой. Здесь же встретил он свою первую и последнюю любовь. Марии было всего лишь 14 лет, Тимофею около 17. Тот самый возраст Ромео и Джульетты, когда сердце пылает и рвется душа. Мария тоже была беженкой из казацких степей. В селе Сергеевка Акмолинской области семья ее жила достаточно обеспечено, но тут началось раскулачивание и им пришлось бежать на юг. В Джезказгане Мария устроилась официанткой в столовую. Юные влюбленные сначала встречались тайком, а затем сошлись. Катерина и сама рано вышла замуж, а потому спокойно отнеслась к появлению 14-летней невестки.

Нажмите на картинку чтобы увидеть её в полном размере

Фотография из семейного архива. Екатерина Леонтьева с сыновьями Тимофеем и Гавриилом в Джезказгане. 1931 год.

 

Однако и здесь надежды на спокойную и сытную жизнь не оправдывались. На Джезказган накатил такой лютый голод, что люди умирали прямо на улицах и трупы их неделями никто не убирал. Вот-вот мог начаться поголовный мор. Надо было опять куда-то уезжать.
   Думали недолго. От Михаила из Забайкалья доходили вести о сытой благополучной жизни. Он хорошо зарабатывал сапожным мастерством, жена его, Надежда, наряжала модниц: в доме было три швейных машинки. Держали скотину, огород. Большой пятистенный дом стоял на берегу Шилки.
- Едем в Сретенск! – решила за всех Катерина.


Около трех месяцев добирались они до далекого Забайкалья: через горы и реки, сквозь тайгу. Впервые попали на  железную дорогу и этот бесконечный путь запомнился на всю жизнь. Выросшие в степи, они многое видели впервые и не представляли себе, как приживутся в лесных и горных краях. По дороге случилась с ними большая беда: у Катерины украли ножную швейную машинку. Пока молодежь ходила на разведку насчет дальнейшего пути, Катерина с вещами осталась у вокзала. Положив на машинку голову, она уснула. Воры осторожно переложили ее на узлы с тряпьем, да и были таковы, прихватив машинку. Проснулась Екатерина Михайловна, а машинки нет. Погоревала, поплакала, да ведь не вернешь обратно.
Кое-как добрались до Сретенска вчетвером: Мария, конечно, была с ними. Забайкалье поразило наших путешественников не только природой: нависающими над головой величественными скалами, горными отрогами, густой непроходимой тайгой, чистыми, быстрыми речками, родоновыми источниками - но и тем, что здесь не знали голода. Картошки, овощей было вдоволь, во дворах полно скотины и птицы. Люди приветливы и добродушны. Обуты в ичиги (сапоги из грубой кожи без подошвы) либо в валенки-катанки. Одно плохо: почти все, в том числе и женщины, курили самосад, а многие крепко выпивали.
    Михаил встретил мать с братьями тепло. Жена его, Надежда, тихая, скромная и работящая, тоже приветила новую родню. Катерина впервые увидела свою старшую внучку Пану. Однако в Сретенске они жить не остались. Тимофея и Ганю взбаламутили слухи о Забайкальском «Клондайке» - небольшом поселке Балей, который находился километрах в 150 вверх по Шилке. По всему Сретенску шли разговоры о том, что возле Балея геологами найдено много золота и там открывают прииск за прииском. Маленький поселок переименовали в город и туда хлынул народ. Поехали в Балей и Катерина с сыновьями и снохой.

 Михаил, однако, остался жить в Сретенске…. В 1934 году Надежда родила ему долгожданного сына. Вторые роды оказались для нее смертельными: сын выжил, погубив мать. Смерть Нади, которую он любил без памяти, стала для Михаила трагедией. Он много плакал и часто ночевал на могиле любимой. Сына, названного Геннадием, отвез в Балей и сдал на руки невестке Марии, которая почти одновременно с Надеждой родила первенца – дочь Нину. Молока у Марии хватило на обоих детей.
   А Михаил все тосковал и часто бывал на кладбище. Там-то его и заприметила Арина, женщина лет на 8-10 старше Михаила, обремененная своими двумя детьми…. Ей понравился рукодельный мужик, живущий в богатом просторном доме, и она быстро прибрала его к рукам, войдя в дом полноправной хозяйкой. Сына Геннадия из Балея забрали. Но крепко выпивающая и курящая самосад Арина и своим-то детям особого внимания не уделяла, не стала она матерью и для Паны с Геннадием. Так и росли они без материнской любви и ласки.

   Между тем в Балее семья Катерины Леонтьевой, наконец-то, обрела свою землю обетованную. Уже женатый переросток Тимофей поступил в вечернюю школу и одновременно на работу коллектором в рудник. Бог одарил его талантом: очень быстро экстерном он закончил десятилетку. Его пригласили на работу в  редакцию газеты «Стахановец». Дело это полюбилось ему. Видно обладал Тимка недюжинными способностями и вскоре научился фотографировать, стал фотокорреспондентом. К тому времени у него уже было двое детей: дочь Нина и сын, которого он как и Михаил назвал Геннадием. Нина вспоминает:
   «Помню отца в красивом костюме, белой рубашке с галстуком. По городу он ездил на велосипеде и всегда возил с собой фотоаппарат с деревянным штативом. Для того, чтобы кого-то сфотографировать, он ставил штатив на землю, на штатив - фотоаппарат, голову засовывал в черную мешковину и, смеясь, говорил:
   - Смотри, сейчас птичка вылетит!..
   За умение фотографировать, за  то, что работал в газете, его многие уважали в городе, хотя, как потом стало ясно, не всегда искренне. Веселый, жизнерадостный, общительный, папа имел много друзей, приятелей, знакомых. С удовольствие занимался в ОСОАВИАХИМЕ – так называлось общество содействия армии, авиации и чему-то, связанному с химией, по-моему, химзащите какой-то. Это позволяло ему прыгать с парашютом, и не только с вышки, но и с легких самолетов. Однажды он пошутил над нами, обсыпав наш дом прямо из самолета обрывками бумаги.»

Нажмите на картинку чтобы увидеть её в полном размере

Слева семья Михаила Леонтьева: сам Михаил, жена Надежда и дочь Пана. Сретенск.

Нажмите на картинку чтобы увидеть её в полном размере

Работники ГРС «Балейзолото». Лежит справа Тимофей Леонтьев. 1934г.

В редакции у Тимофея был свой большой кабинет, где постоянно толклись люди. И Нина, любившая прибегать к папе на работу, неизменно получала от кого-нибудь конфету или шоколадку.
   Катерина Михайловна вместе с младшим сыном Ганей (моим отцом) жила в семье Тимофея. Нянчила детей, варила, стирала, шила. Обшивала семью, шила на заказ. Этим и зарабатывала. В доме она была полной хозяйкой. Тихая невестка Мария во всем подчинялась ей, да и, кроме того, Мария целый день работала на приисках. Поэтому они жили дружно, бабушка любила свою скромную сноху. А вот с Тимофеем мать постоянно ссорилась. Характер у Катерины был «казацкий», а вернее «атаманский». Когда Тимофей решил вступить в партию, мать встала на дыбы:
- С сатанинской силой связаться хочешь?! Они испоганили мою жизнь, порушили казаков… Революцию выдумали!... Это не революция, это переворот, подстроенный дьяволом, чтобы всех нас погубить!...
   Удивительно, но в то страшное время никто не донес на нее, она осталась цела. Ну, а Тимофей только посмеивался над матерью, а делал все по-своему.
   Внуков Катерина любила без памяти. Она молилась за них за печкой, укрывая свои иконы тремя занавесками, чтобы никому чужому они не попались на глаза. Молилась истово за каждого из них, стараясь уберечь от бед.

Нажмите на картинку чтобы увидеть её в полном размере

Фотография из семейного архива. Семья Тимофея Леонтьева: мать Екатерина Михайловна, жена Мария, дочь Нина и сын Геннадий. Балей.


 Ну, а Ганя, Гавриил – самый младший сын к 1938 году закончил десятилетку, тоже большей частью экстерном, потому что начал подрабатывать на приисках. Труд этот был тяжелый, но сам факт, что ищут и добывают они золото, увлекал. Однако после окончания школы Ганя захотел учиться дальше. Выбор пал на педагогический институт. Ближайший был в Чите. Чтобы облегчить себе поступление в ВУЗ, Ганя попросился на работу в школу. Его взяли старшим пионервожатым в Балейскую среднюю школу № 5. А через два с небольшим месяца, 25 октября 1938 года, он был зачислен на 1-й курс факультета русского языка и литературы Читинского педагогического института, и Ганя переехал в столицу Забайкалья – город Читу. Это было его первое расставание с матерью, с семьей.

Нажмите на картинку чтобы увидеть её в полном размере

Справка о работе Гавриила Леонтьева пионервожатым в школе №5 г. Балея.

Началась веселая и трудная студенческая жизнь. Понимая, что ожидать помощи от братьев, обремененных семьями, было, по меньшей мере, стыдно, Ганя подрабатывал, как мог. Но и в институте, кроме учебы, у него было много обязанностей. Отец мой был человеком коммуникабельным, притягивал к себе людей. Еще в 1935 году вступив в комсомол, он в институте ушел с головой в комсомольскую работу. У 19-летнего Гани было немало талантов: он хорошо рисовал – его сразу задействовали в выпуске стенгазеты – он играл на гитаре, пел, читал стихи - и сразу стал активным участником художественной самодеятельности… Поэзия захватывала его. К тому времени в среде сибирской молодежи стал хорошо известен иркутский поэт Иосиф Уткин. Его стихи были настолько созвучны Ганиной душе, что Уткин стал одним из любимейших его поэтов. Несколько стихотворений, особо тронувших его, папа часто читал потом мне.

            Подари мне на прощанье
            Пару милых пустяков:
            Папирос хороших    чайник,
            Томик пушкинских стихов…

            Жизнь армейца не балует,
            Что ты там ни говори!..
            Я б хотел и поцелуи
            Захватить, как сухари.

            Может, очень заскучаю,
            Так вот было бы в пути
            И приятно вместо чаю
            Губы теплые найти.

            Или свалит смерть под дубом…
            Все равно приятно, чтоб
            Отогрели твои губы
            Холодеющий мой лоб.

            Подари… Авось случайно
            Пощадят еще в бою.
            Я тогда тебе и чайник
            И любовь верну свою!


   Но чаще всего я слышала от него «Заздравную песню», которая напоминала ему о войне, о фронтовых друзьях.

            Что любится, чем дышится,
            Душа чем ваша полнится,
            То в голосе услышится,
            То в песенке припомнится.

            А мы споем о родине,
            С которой столько связано,
            С которой столько пройдено
            Хорошего и разного!

            Тяжелое – забудется.
            Хорошее – останется.
            Что с родиною сбудется,
            То и с народом станется.

            С ее лугами, нивами.
            С ее лесами-чащами;
            Была б она счастливою,
            А мы-то будем счастливы.

            И сколько с ней ни пройдено, -
            Усталыми не скажемся
            И песню спеть о родине
            С друзьями не откажемся!


   Папа читал мне стихи всегда с легкой улыбкой, с некоторой долей иронии, как бы стесняясь немного меня, ребенка. А вообще, талант декламации был у него смолоду.
   У него был неплохой тембр голоса, хорошая дикция… Это однажды заметил кто-то из работников Читинского радио и Ганю пригласили туда диктором. В регионах местное радио начало создаваться еще в начале 30-х годов. Дело это было новое, перспективное, оно очень привлекало Ганю. До такой степени, что он решился принять участие в конкурсе по набору дикторов на Всесоюзное радио. Примером для него служил ставший потом знаменитым Юрий Левитан. Но Гане Леонтьеву не повезло, кон-курс он не прошел и остался работать на Читинском радио, продолжая учиться на дневном отделении пединститута.
   Казалось, жизнь налаживалась. Все братья Леонтьевы нашли свою стезю. Мать, Екатерина Михайловна, была вполне довольна своей участью, воспитывая внуков – детей Тимофея, пока двоих, но вскоре должен был появиться и третий. Он и появился 11 мая 1939 года: еще один сын, которого назвали Анатолием.
   А между тем назревали события, которые опять несли горе и ужас тысячам советских семей. Японские войска внезапно вторглись в пределы дружественной нам Монголии, которую советское правительство договором от 12 марта 1936 года обяза-лось защищать от всякой внешней агрессии. В районе реки Халхин-Гол длительное время совершались мелкие провокационные налеты на монгольских пограничников, а затем японские войска вторглись на территорию Монголии и напали на монгольские пограничные части восточнее Халхин-Гола. Оценивая обстановку, командование Красной Армии пришло к выводу, что в ближайшее время надо ждать действий более широкого масштаба со стороны японцев. В район предстоящих военных действий стали стягивать дополнительные войска.
   Каждое утро, прежде, чем отправиться на работу в редакцию, Тимофей Леонтьев отводил свою пятилетнюю дочку Нину в одну из школ, где открылась, так называемая «детская площадка» - нечто вроде летнего лагеря с питанием для детей. Баловница Нина беззаботно прыгала от радости, висла на руке отца, хохотала над его шутками. Так было и в один из июньских дней. Они, смеясь и балуясь, дошли до площадки и Нина, как всегда, помахала отцу на прощание рукой. Но уже во время завтрака она вдруг по-чувствовала непреодолимое желание увидеть его. Выскочив из-за стола, она бросилась домой, но воспитательница уговорами вернула ее назад. Несколько раз порывалась девочка удрать и, в конце концов, ей это удалось. Прибежав домой, Нина увидела заплаканную мать, стиравшую белье… В детском сознании запечатлелась картина: слезы Марии капали в корыто, словно осенний дождь.
- Где папа? – строго спросил мать пятилетний ребенок.
- Папу забрали в армию, - сдерживая рыдания, ответила Мария.
   С Ниной случилась истерика: громко плача, она кричала матери: «Он больше не вернется к нам, вот увидишь!» С этого момента девочка замкнулась в себе и как бы сразу повзрослела.
   А Тимофея Леонтьева, фотокорреспондента газеты «Стахановец», отца троих детей, действительно прямо с работы забрали в армию, прислав за ним работника воен-комата. Ему разрешили только добежать до дома, чтобы известить жену. В тот день в Балее призвали в армию не одного Тимофея. Всех мобилизованных собрали в городском парке. А затем посадили в полуторки и под звуки духового оркестра и баянов повезли на восток, не сказав ни слова о том, что везут на войну.
   В дороге было весело – об этом Тимофей написал в письме домой. Постоянно звучал оркестр, играл баян, новобранцы распевали песни. На привалах их сытно и вкусно кормили, давали и винца вдоволь. Но многие, в том числе и Тимофей, стали понимать, что все это неспроста, добром эта «веселая» поездка не кончится. А когда при-везли их в Монголию, все сразу стало ясно: привезли на войну.
   Почти сразу они вступили в бой. В течение июля-августа состоялось несколько сражений с японцами, а 20 августа 1939 года советско-монгольские войска начали генеральную наступательную операцию по окружению и уничтожению японских войск в районе реки Халхин-Гол. 24 августа в одном из рукопашных боев пал смертью храбрых сын сибирского казака, командир одного из подразделений, бывший журналист и отец троих детей Тимофей Григорьевич Леонтьев. Было ему всего лишь 25 лет.
   А уже 31 августа последние очаги сопротивления японской армии, вторгшейся в пределы Монгольской народной республики, были ликвидированы. Короткая двухмесячная война на Халхин-Голе завершилась победоносно для СССР. Тимофей Леонтьев посмертно был награжден медалью «За отвагу».
   Когда в Балей пришла на него «похоронка», Катерина, не умевшая читать, разволновалась, увидав казенный конверт, с напечатанным на нем адресом. В конверте оказался листок папиросной бумаги. На узенькой полоске было всего четыре строчки: «Ваш муж и сын, Леонтьев Тимофей Григорьевич погиб за Родину 24 августа 1939 года в районе реки Халхин-Гол. За мужество, проявленное в боях, награжден медалью «За отвагу».
   Прочитав эти короткие строки, Мария, кормившая в этот момент грудью маленького Толю, потеряла сознание, уронив ребенка на пол. В глазах у Катерины потемнело и она страшно закричала. Вместе с ней закричали дети. Трясущимися руками Катерина стала отливать Марию холодной водой и в этот момент она почувствовала, что в ушах ее будто что-то взорвалось и наступила полная тишина. Она оглохла. Навсегда. Так оглушила ее потеря среднего сына.
   Нина, дочь Тимофея, вспоминала: «Про младенца Толю две несчастные женщины забыли напрочь. Он лежал на полу и громко плакал, испуганный поведением взрослых. Впоследствии этот стресс, пережитый им в младенчестве, сказался на его развитии. Он рос угрюмым ребенком, вечно чем-то недовольным, обиженным. Долго не мог ходить и пошел только после трех лет. Бабушка Катя считала: это потому, что мать кормила его «испуганным» молоком. Бабушка лечила его своими средствами: каким-то мазями, приготовленными на травах.

Нажмите на картинку чтобы увидеть её в полном размере

Фотография из семейного архива. Семья Тимофея Леонтьева: мать Екатерина, сыновья Анатолий и Геннадий, жена Мария, дочь Нина. 1940 или 1941 годы.

   Жизнь семьи с гибелью Тимофея изменилась. Сначала их окружили вниманием. От государства была назначена пенсия на троих детей и на мать, т.е. на Катерину. Были выделены бесплатные места в детском саду, а зимой ребятишек пригласили на районную елку. Но, главное, дали нормальное жилье. До тех пор семья обитала в одной ком-нате саманного дома с кухней на две семьи. Дом был сырой, стоял на болоте, и Нина часто слышала, как еще до этой короткой войны бабушка ворчала на Тимофея:
- Тимка, проси другую квартиру, сухую и на горе, а то Нинка вон все болеет, помрет еще…
   Но Тимофей все отмахивался. И только после его гибели к ним во двор вдруг въехала подвода, присланная из редакции газеты (она называлась теперь не «Стахановец», а «Балейский рабочий») Возчик сказал Катерине, что семье Тимофея Леонтьева выделен дом деревянный на горе, по адресу ул. Якимова 24. Катерина подхватилась, побежала осматривать дом. Видно, все ее устроило и, возвратившись, она тут же стала грузить в подводу все пожитки, как будто боялась, что дом у нее отнимут. Жена Тимофея, Мария, впоследствии прожила в этом доме ровно 50 лет. Дом она сразу же выкупила в собственность, получив за погибшего мужа три тысячи рублей.
   Сегодня, к сожалению, мало кто помнит эту короткую войну, осиротившую тысячи семей. Вслед за отцом своим, Григорием, Тимофей Леонтьев ушел в небытие, не оставив после себя могилы, но  оставив, как и отец, троих сирот: дочь Нину и сыновей Геннадия и Анатолия.
   Постепенно отношение окружающих к семье стало меняться. Перестали навещать прежние отцовские друзья-приятели, а потом и здороваться-то стали забывать. Какой интерес у них мог быть к двум одиноким женщинам, обремененным детьми. Даже бывшие коллеги Тимофея не вспоминали про его семью, вокруг нее словно вакуум образовался.
   Очень яркое воспоминание детства запечатлелось в памяти Нины, моей двоюродной сестры, о котором она мне написала:
«В сентябре 1939 года детская площадка при школе закрылась. В последний день я шла одна домой. Было очень холодно, я замерзла. С утра прошел дождь и небольшая речушка, через которую я переходила по камушкам, вдруг неожиданно разлилась и поднялась. Помню светлую воду и камни, которые были отчетливо видны сквозь нее. Я остановилась на берегу и стала ждать каких-нибудь попутчиков, которые помогли бы мне перебраться через речку. И вдруг вижу: идет хороший знакомый моего отца с женою и маленькой дочкой. Он перенес свою дочь, потом помог перейти жене. Они взяли девочку за руки и пошли своей дорогой. Я отчаянно крикнула им вслед:
- А как же я?!
   Мужчина даже не оглянулся, а толстая его жена, повернувшись ко мне и пожав плечами, ответила:
- Вот уж не знаю…
   Слезы навернулись мне на глаза. Я смотрела им вслед и вспоминала, как вот этот же , тогда еще добрый, дяденька угощал меня шоколадкой в папином кабинете. Когда они совсем скрылись с моих глаз, я перестала плакать и, наконец, поняла: нужно идти самой. Собравшись духом, я стала прыгать по камням, скрывшимся под водой. Вся промокшая, я вскоре была уже на другом берегу и оглянулась на реку.  Какой быстрой и глубокой показалась мне она! Я посмотрела на воду и подумала: « Папы больше нет и теперь все речки мне придется переходить самой». Так кончилось мое детство. Я стала взрослой на шестом году жизни.»
   Нина действительно «все речки» рано научилась переходить сама. Она росла очень самостоятельным, может быть немного «жестким» человеком и впоследствии сумела достичь в жизни достаточно высокого положения, долгие годы работая бухгалтером в Читинском облснабе. Она постоянно помогала своим братьям, поддерживала их семьи. Но это было много позже.
   Когда погиб Тимофей, Ганя Леонтьев (мой будущий отец) перешел на второй курс пединститута. Гибель брата и его сделала старше. Забота о матери и о семье Тимофея  теперь легла на его плечи. И хотя денег им вполне хватало, но дом требовал мужских рук, поэтому Ганя чаще старался бывать в Балее, особенно ради матери, которая очень тосковала по Тимофею.

 

Нажмите на картинку чтобы увидеть её в полном размере

Фотография из семейного архива. Нина Тимофеевна Леонтьева в 18 лет. II курс Торгово-кооперативного техникума в г. Сретенске

   Он продолжал подрабатывать, где мог, в том числе и на Читинском радио. На подготовку к сессиям времени оставалось мало. И если первый курс он закончил с одной тройкой по основам марксизма-ленинизма (был тогда такой предмет), то в последующие годы отметка «посредственно» стала появляться в его «зачетке» все чаще. Сказывалось, конечно, и то,  что частые переезды семьи с места на место не позволили ему учиться в школе регулярно и десятилетку пришлось заканчивать экстерном. Знаний не хватало, но зато упорства было с избытком: в 1942 году Ганя должен был закончить институт...

ГЛАВА 5

   Я смотрю на довоенные фотографии своих близких: деда, бабушек, теток, отца и матери, их братьев – и странное чувство охватывает меня. Вот они: молодые, красивые, в свою очередь, смотрят на нас сквозь десятилетия из дальнего своего далека. Счастли-вый радостный Тимофей с молодой женой, обнимает детей. Отец с друзьями – студентами, юная мама с подругами в одинаковых белых беретах (мода такая). Все у них еще впереди – целая жизнь, наполненная счастьем, любовью, трудом. И вдруг в один день перечеркнуты все надежды.

Нажмите на картинку чтобы увидеть её в полном размере

Пана Леонтьева (справа). Февраль 1942 года. Пока еще не в армии.

22 июня 1941 года началась Великая Отечественная война. Пятая война, которая не обошла семью Леонтьевых. Три из них: японская 1904-1905 года, Первая мировая и Гражданская выпали на долю Григория Леонтьева. На Гражданской войне он и сложил свою голову. На четвертой у Халхин-Гола погиб Тимофей Леонтьев. Ну, а на пятую, с фашистами, приходилось идти Михаилу с Гавриилом.

   Михаила выручило его ремесло. Было ему в ту пору 36 лет. В Сретенске слыл он первостатейным мастером по сапожному делу. Вот и в армию попал по своей специальности – сапожника. Всю войну подводил мех в сапоги тыловым офицерам в одной из воинских частей.
   Да так полюбился начальству, что и после окончания войны, оставили его там служить. Призвали на службу и старшую дочь Михаила Прасковью, Пану. Ее послали на Дальний Восток в зенитные войска.
   1 августа 1941 года добровольцем вступил в армию и Гавриил, закончивший тогда третий курс пединститута. Но на фронт, как мечтал, Ганя не попал. Его направили сначала в Забайкальский, а потом в Сибирский военный округ, где он служил в звании сержанта заместителем политрука роты до середины марта 1942 года. Ждал назначения на фронт, а дождался возвращения в Читу. По приказу Верховного Главнокомандующего И.В.Сталина все студенты, не закончившие последнего курса, были направлены в институты для завершения учебы.

Нажмите на картинку чтобы увидеть её в полном размере

Фотография из семейного архива. Гавриил Леонтьев (крайний справа) 1942 год, Забайкальский военный округ.

Последний, четвертый, курс Гавриил заканчивал в ускоренном темпе. В марте вернулся в Читу, а в начале декабря уже сдал три выпускных госэкзамена. Все вроде понятно, но один документ смущает меня:

Нажмите на картинку чтобы увидеть её в полном размере

справка из Читинского обкома комсомола, подтверждающая, что он работал в обкоме до 14 декабря 1942 года, а затем призван в РККА, то есть в армию. Странно, что в справке не указано, с какого времени он поступил на работу в областной комитет ВЛКСМ. И еще получается, что он одновременно учился и работал. К сожалению, эту загадку нам уже не разгадать.Справка выдана, очевидно, матери Екатерине Леонтьевой для получения какого-то пособия, либо льготы.
   Сдав экзамены, получить диплом Ганя не успел: 15 декабря 1942 года он уже был направлен в Читинский областной пересыльный пункт, откуда начался его путь на фронт. Но перед этим Ганя заехал в Балей, попрощаться с матерью и семьей Тимофея. Нина, дочь Тимофея, вспоминает:
   - Стояли сильные морозы, а дядя Ганя приехал в длинном суконном пальто и легких полуботинках, надетых на носки. В шапке-ушанке, но не меховой, и в вязанных бабушкой рукавицах. Был на нем еще темно-синий костюм, брюки хорошо отглаженные, со стрелками. Я училась тогда в первом классе. Он привез мне голубой ридикюль, Геннадию деревянный самолет и какую-то игрушку трехлетнему Анатолию. Побыл он дома всего день или два. Потом на полуторке доехал до станции Приисковая (это 56 километров от Балея), оттуда поездом до Читы и дальше – на Запад…
   Катерина провожала сына без причитаний, хотя слезы удержать не сумела: ее младшенький, последний, уезжал туда, где смерть ходит рядом каждый день. Дрожащей рукой перекрестила на прощанье, а ночью долго молилась о том, чтобы Господь сохранил ей Ганю. За Михаила и внучку Пану страха не было: они были здесь, на Востоке, а пушки грохотали на Западе, куда уехал младший сын.
   Силою обстоятельств отец оказался на фронте, когда растерянность, неразбериха первых месяцев, тотальное отступление вплоть до Москвы были уже позади. От столицы немцев отогнали, были и другие успехи, которые окрыляли. Он не успел ощутить стыда поражения, боли вынужденного ухода из городов и сел. Наша армия, наконец-то встряхнулась и набралась сил.
   Попал Гавриил Леонтьев в воздушно-десантные войска и перед фронтом, конечно, прошел специальную подготовку. Об этом говорит его свидетельство парашютиста ВДВ Красной Армии. Тренировочные прыжки с парашютом приходилось совершать из самолета У-2 и из аэростата с высоты от 400 до 850 метров. Были прыжки и ночные и дневные. В августе 1943 года военно-воздушную бригаду, в которой служил сержант Леонтьев, отправили на Степной фронт, где ожидалась серьезная операция.

Нажмите на картинку чтобы увидеть её в полном размере

   Степным фронтом до 20 октября 1943 года назывался фронт, ставший впоследствии Вторым Украинским, командовал которым маршал Конев. Освободив Полтаву, Степной фронт 23 сентября 1943 года подходил передовыми частями своей левофланговой группировки к Днепру. Вместе с другими фронтами этого направления он выполнял директиву Ставки Верховного Главнокомандования, которая поставила задачу выйти к Днепру, занять там плацдармы и начать форсирование реки, в среднем ее течении. Войска, форсировавшие Днепр, проявляли величайшее упорство, храбрость и мужество.

Нажмите на картинку чтобы увидеть её в полном размере

Ганя Леонтьев в июле 1943 года. На кителе виден значок парашютиста

Нажмите на картинку чтобы увидеть её в полном размере

Удостоверение личности отца

Как правило, подойдя к реке, они с ходу устремлялись вперед. Не дожидаясь подхода понтонных и тяжелых средств наведения мостов, части пересекали Днепр на чем угодно – на  бревенчатых плотах, самодельных паромах, в рыбачьих лодках  и на катерах. Все, что попадалось под руку, шло в дело. Таким образом переправился через Днепр и мой отец со своими товарищами.
   Представляя себе это, я часто вспоминаю главу «Переправа» из бессмертного «Василия Теркина» Александра Твардовского. Тем более, что это был один из самых любимых отцом отрывков поэмы, которую позже после  войны он и по частям и цели-ком любил читать со сцены на гарнизонных концертах, а иногда, в хорошие минуты и мне, совсем еще маленькой, 6-8-летней. Может быть, поэтому у меня отпечаталось в памяти, что «Василий Теркин» была вообще первая книга, которую то ли мне прочитал отец, то ли я прочитала сама:

            Переправа, переправа!
            Берег левый, берег правый,
            Снег шершавый, кромка льда…
            Кому память, кому слава,
            Кому темная вода –
            Ни приметы, ни следа.

            Ночью первым из колонны,
            Обломав у края лед,
            Погрузился на понтоны
            Первый взвод.
            Погрузился, оттолкнулся
            И пошел. Второй за ним.
            Приготовился, пригнулся
            Третий следом за вторым…
            … Этой ночи след кровавый
            В море вынесла волна…

 

   Читаю и представляю и своего молодого отца, и эту кровавую ночь, и переправу, не последнюю в его жизни. Потом была Свирь.
   Переправиться через Днепр было мало. Надо было еще занять плацдарм на пра-вом берегу реки и во чтобы то ни стало удержать его. Немецкое командование срочно бросило против наших войск, успевших форсировать Днепр, группировку в составе двух танковых корпусов и до пяти пехотных дивизий. Они нанесли контрудар по нашим переправившимся войскам и сковали действия на букринском плацдарме. Не успев закрепиться, наши войска вступали в ожесточенные бои с противником, стремившимся сбросить их в реку. Однако, сколько фашисты ни старались, им это не удалось.
   Тяжелые бои, завершившиеся крупным успехом, развернулись и на участке Второго Украинского (Степного) фронта при форсировании Днепра в районах Днепрокаменки и Домоткани, а также юго-восточнее Кременчуга. К сожалению, мы не знаем, на каком из участков этого фронта переправлялся с боями через Днепр Гавриил Леонтьев, мой отец. Я была молода и беспечна, и, слушая его рассказы о войне, легко забывала подробности. Отчетливо запомнила только то, что в тех боях он выполнял обязанности комсорга одного из подразделений, и задача перед ним была поставлена – поднимать бойцов в атаку, в данном случае – атаку на Днепр, а затем удержать захваченный плацдарм. По-видимому, задачу эту он выполнил с честью, потому что именно за форсирование Днепра отец был представлен к ордену «Красная звезда». Правда, награда эта была ему вручена только в конце войны.
   При выполнении этой операции папа был легко ранен в руку, да еще контужен. Руку ему обработали и забинтовали санитары, а легкая контузия вскоре прошла сама. В полевой госпиталь, следующий за передовыми частями, он не стал обращаться, боясь задержаться в тылу и отстать от своих ребят.
   Вот какой случай из фронтовой жизни отца рассказал мне мой брат Борис: однажды, вспоминал отец, их отправили на задание. Нужно было прыгнуть с парашютом. Десантники благополучно приземлились, но нужно было дождаться рассвета. Попрятав кто где смог парашюты, десантники притаились до утра. Отец наш решил поспать, положив голову на какой-нибудь камень или кочку. В темноте пошарил вокруг себя, нащупал что-то вроде булыжника и подложил под голову. Задремал, но с рассветом проснулся. Было уже достаточно светло. Взглянув на свою «подушку», он оторопел: оказывается, он всю ночь проспал на авиационной бомбе. Видно Бог и бабушкины молитвы хранили его. Долго переживать случившееся не было времени: десантники отправились выполнять задание.
   После форсирования Днепра войска Второго Украинского фронта развернули наступление на Кривой Рог и Кировоград. Бои были тяжелые, на ряде участков наши войска вынуждены были отступить сначала на 10, потом еще на 25 километров до реки Ингулец и перейти к обороне. Однако, к началу января 1944 года Кировоград был освобожден, а к середине апреля, практически вся Украина была освобождена.
   В мае этого же года Гавриила Леонтьева приняли в коммунистическую партию. Он был воспитан советской системой и это событие стало одним из важнейших в его жизни.
   К середине мая на Втором Украинском фронте стояло глубокое затишье. Войска, правда, начинали готовиться к будущей Ясско-Кишиневской операции, но затишье затягивалось, многие уже устали от него, хотелось двигаться дальше, на Запад. В то же время на Севере готовилось серьезное наступление и там шла концентрация сил. Часть войск перебросили на Карельский фронт. В эту часть попал и отец.
   У поэтессы-фронтовички Юлии Друниной есть замечательные строки:

            Я много раз бывала в рукопашном:
            Раз – наяву и тысячи во сне.
            Кто говорит, что на войне не страшно,
            Тот ничего не знает о войне.

   Помню, однажды я спросила у папы:
- А страшно было там, на войне?
- А как ты думаешь? – ответил он вопросом на вопрос, улыбнувшись мне. И, по-молчав немного, стал серьезным, - Конечно, страшно. – Но уточнять и продолжать эту тему не захотел почему-то. Он вообще редко говорил о войне, или, быть может, мы редко расспрашивали его? Молодость эгоистична и больше увлечена своей жизнью.
   Как-то 9 мая, в очередной День Победы, отец, как и положено в этот праздник надел свой парадно-выходной костюм, с приколотыми к груди наградами. Перебирая их, я поинтересовалась, какая из них ему наиболее дорога:
- Наверное, орден Красной звезды?
Он потрогал орден рукой, как бы оглаживая его.
- Каждая награда дорога, но мне все-таки как-то ближе и дороже медаль «За боевые заслуги», которую я получил за форсирование реки Свирь.
   Вот, что я узнала тогда от отца. Это было на Карельском фронте в конце лета 1944 года. Тогда, будучи командиром артиллерийского расчета 241 артиллерийского полка 99 Гвардейской дивизии, он вместе со своими боевыми товарищами обеспечивал артобстрел противника во время переправы через Свирь десантников.
   Был получен приказ Ставки: нанести фашистам решительный урон на Севере. Должен был придти в движение весь Карельский фронт, протянувшийся на полторы тысячи километров от Баренцева моря до Ладоги. Первый удар по врагу предстояло нанести на Свири близ старинного русского города Лодейное поле. Между тем, на противоположном берегу, на который предстояло переправиться нашим десантникам, на глубину до двухсот километров, почти до самой границы с Финляндией, немцами была организована оборона, и за каждым кустом прятались пулеметные и минометные гнезда, за стволами берез и елей притаились артиллерийские стволы. Как в таких условиях форсировать Свирь? Все что появилось бы на глади реки, было бы сметено смертоносным огнем.
   И тогда было решено предварительно организовать ложную переправу. Саперы получили необычный приказ. Они набивали плащ-палатки сеном, обряжали их  в старые шинели, прикрепляли к чучелам каски. Далеко не всем было понятно, чем занимались саперы. Подробности операции были известны немногим. Лишь позже узнали о них те, кто форсировал Свирь. Ложная переправа должна была вызвать огонь на себя, и тем самым немцы невольно открыли бы  расположение своих огневых точек. И тогда советские артиллеристы должны были уничтожить эти огневые точки. А уж потом предполагалось начать настоящую переправу.
   Было сооружено 12 плотов, на которые поместили подготовленные чучела, 12 добровольцев – десантников вызвались толкать плоты через Свирь. Начало операции было назначено на 21 июня 1944 года.
   Ранним утром этого дня советские бомбардировщики и штурмовики известили, что операция началась. Когда авиация выполнила свою задачу, в 9 часов утра небо и земля вздрогнули от залпов сотен орудий – это уже артиллерия начала артподготовку. У одного из орудий вместе со своими бойцами находился командир расчета Гавриил Леонтьев. Артподготовка длилась три с половиной часа. Три с половиной часа артиллеристы глохли от непрерывной канонады, а лица их были черными от пота и пыли. Ответный огонь с немецкой стороны выбивал из строя боевых товарищей.
   Когда-то, работая уже на городском радио, я задала отцу вопрос, который зада-вала тогда многим ветеранам Великой Отечественной:
- А что самое страшное на войне?
- Терять своих товарищей… - ответил он. – Вот представь: только что ты от него снаряд принял, повернулся, а он лежит, мертвыми глазами в небо смотрит. Перекинулся словом с другим, табачку попросил… а он у тебя на глазах ткнулся лицом в землю – и нет его. Оттащишь в сторону и продолжаешь свое дело. И горевать времени нет. Все это потом будет.

Нажмите на картинку чтобы увидеть её в полном размере

Благодарности Верховного Главнокомандующего И.В.Сталина за участие в разгроме танковой группы юго-западнее Будапешта

   Но вскоре войска от обороны перешли к наступлению, причем наступлению самому решительному. В тяжелых боях второй и третий Украинские фронты нанесли поражение ударным группировкам противника: у озера Балатон были окружены и уничтожены 11 танковых дивизий немцев. С боями были заняты города Секешфехервар, Мор, Зирез, Веспрем, Эньинг и 350 других населенных пунктов. Были отражены все попытки немцев выйти к Дунаю и к середине марта создались условия для перехода в наступление на Венском направлении.

Нажмите на картинку чтобы увидеть её в полном размере

Карта боевого пути 144 отдельного Гвардейского батальона связи 37 Гвардей-ского стрелкового корпуса, составленная отцом собственноручно.

В период с 16 марта по 15 апреля войска Второго и Третьего Украинских фронтов провели Венскую наступательную операцию, в ходе которой были взяты города Шопрон и Винер-Нойштадт и, наконец, пересечена австрийская граница. Захватив город Баден, советские войска вслед за тем овладели столицей Австрии Веной. Среди тех, кто победителем вступил на улицы Вены, был и мой отец. Однако полюбоваться красотами австрийской столицы ему не удалось. Враг сопротивлялся ожесточенно, все еще надеясь переломить ход войны. Тяжелые бои были юго-западнее Вены, где советскими войсками была уничтожена альпийская группировка фашистов.

Нажмите на картинку чтобы увидеть её в полном размере

Фото сделано в г. Леоберсдорф (Австрия). На обратной стороне папиной рукой написано: «Есть что вспомнить. Не один бокал выпит ви-на в этом доме. Не один день провели мы здесь в дружной солдатской семье в суровые дни войны…» (далее неразборчиво)

К середине апреля от фашистов были полностью освобождены Венгрия и Австрия, часть Чехословакии. Был открыт путь в центральные районы Чехословакии, дорога на Прагу. Вместе с другими войсками продвинулся в Чехословакию и 37 Гвардейский корпус, в котором служил отец. В стремительном наступлении был взят город Табор. Когда весь мир 8-9 мая праздновал победу над фашизмом, на подступах к Праге шли ожесточенные бои. И лишь 11 мая отец вместе со своим 144 отдельным гвардейским батальоном связи вступил в Прагу. За беспримерный героический рейд от озера Балатон до Праги он получил шесть «Благодарностей Верховного Галвнокомандующего И.В.Сталина»

Нажмите на картинку чтобы увидеть её в полном размере

Леонтьев Гавриил Григорьевич. Фотография сделана в г.Ломница (Чехословакия) в мае 1945 года

Нажмите на картинку чтобы увидеть её в полном размере

Фотография сделана в г.Ломница (Чехословакия) 20 мая 1945 года. На обороте написано:  «Есть, чего вспомнить и здесь о дружественном, хотя и чужом государстве, где пришлось нам провести не один день уже после суровой войны. Все-таки приятно будет вспоминать об этих днях»

Война закончилась, но до возвращения на Родину было еще далеко. Часть, в которой служил Гвардии лейтенант Леонтьев, передислоцировали в Венгрию, в Центральную группу войск. Здесь теперь было спокойно. Население встретило советские войска, хоть и без восторга, но вполне лояльно. Офицеров расселили по квартирам в дома венгров.
- Жизнь была райская, - вспоминал отец. - Исчезло ощущение смертельной опасности, началась обычная служба, какая бывает в мирной жизни. Мы были молоды, а вокруг полно красивых девушек, в каждом доме домашнее вино. Кругом цветущие сады, красота!..
   В Венгрии он пробыл более восьми месяцев, до февраля 1946 года, пока воинскую часть, в которой папа служил, не направили на Родину, в небольшой городок Муром, о котором он ничего не слышал, кроме того, что оттуда родом богатырь Илья Муромец.

Нажмите на картинку чтобы увидеть её в полном размере

Город Сегед (Венгрия) 26 июля 1945 года. На обороте: «В политотделе корпуса у входа стоял, читал газету. Друг фотолюбитель поймал момент, что я и не заметил, как он меня сфотографировал. Через несколько дней получил фото. Безусловно был удивлен.»

Нажмите на картинку чтобы увидеть её в полном размере

На обороте фото написано: «Маме от сына из далекого края чужого. Как все же хочется вернуться в родные места, к себе на Родину. Думаю, что скоро, хотя на время отпуска, покину заграницу и вернусь посмотреть на родные города и села моей Родины. Ганя. Фото любителя. 24.09.1945 года.

ГЛАВА 6

   Мать его, моя бабушка – казачка Катерина Леонтьева, всю войну провела в Балее вместе с семьей среднего сына Тимофея: его женой Марией и тремя детьми – Ниной, Геннадием и Анатолием.
   Балей давал стране золото, до 70% от всего объема добычи. Шахтёров на войну не призывали, но работа в шахтах была не намного легче войны. Больше года-двух никто из них не выдерживал: умирали от силико-туберкулеза.
   Мария Алексеевна, вдова Тимофея, до войны работала на открытых выработках. Было ей в ту пору немногим более двадцати лет. Женщины таскали вагонетки с рудой по узкой железнодорожной колее, которая шла с горы на гору. Вагонетки тянули за канаты, как бурлаки баржу. Работа, конечно, была каторжная. Но во время войны стало еще хуже. Марию послали на золото-извлекательную фабрику и ей пришлось готовить химические растворы, отчего у нее по всему телу пошла экзема. Тогда ее перевели на погрузку извести-пыловки. И почти всегда дети видели ее седой от извести. Условий на прииске не было для людей никаких: негде было ни помыться, ни переодеться. Люди были ничто: пыль под ногами… Главным было золото для войны.
   Летом 1944 года от недоедания и тяжелой работы Мария заболела. Врачи подозревали туберкулез. В тяжелом состоянии ее положили в туберкулезное отделение больницы.
   Катерина Михайловна с самого начала войны пошла в прислуги в семью директора одной из школ Сербулова. Была баба Катя женщиной очень расторопной, работящей, да еще занималась тем, что варила мази из лекарственных трав для незаживающих ран и многих вылечила. Платы, правда, она за это не брала. Когда заболела невестка Катерины, Сербуловы взяли Нину к себе и даже готовы были ее удочерить. Ну, а братишек ее, Гену и Толю, отдали на круглосуточное содержание в детский сад. Заброшенный дом Леонтьевых обворовали, и они остались нищими.
   Сербуловы, считавшиеся семьей обеспеченной, опять и опять уговаривали Нину пойти к ним в дочери, но та каждый день бегала к маме в больницу в надежде на чудо. И чудо свершилось! Диагноз не  подтвердился и подлечившуюся Марию вскоре выписали. Сербуловы в конце войны уехали в Ташкент, оставив бабе Кате свою мебель и кое-какое барахло. Семья опять в полном составе поселилась в своем заброшенном, было, доме.
   Всю войну Катерина Михайловна получала от младшего сына Гани денежное пособие, а иногда и посылки. Денежную помощь и письма мой отец посылал и своим двоюродным  братьям Потаниным, бабушкиным племянникам, тогда еще маленьким, живущим в Якши-Янгизставе. А узнали мы об этом в 60-е годы, когда три здоровых мужика, три брата приехали к нам в Муром благодарить дядю Ганю за помощь. Почему так получилось, где был их отец, этого мы, к сожалению, не знаем, хотя в свое время обо всем можно было распросить. Может я и расспрашивала, да за сорок с лишним лет могла и позабыть. И жила-то семья Потаниных в бабушкином доме, том доме в Якши-Янгизставе, где когда-то Григорий Леонтьев поселился с молодой женой.

Война заканчивалась, и Катерине Михайловне нужно было прибиваться к какому-нибудь берегу. Вдова Тимофея, Мария, (любимая ее сноха) женщина еще молодая, второй раз вышла замуж. Пошли дети от второго мужа. Это уже была чужая семья. Катерину позвал к себе старший Михаил. В феврале 1945 года из Сретенска за бабой Катей приехала Дуся – дочь второй жены Михаила Ариши. И в начале марта увезла её в Сретенск.
   Расставание, особенно с внуками, было тяжелым. Как вспоминала старшая внучка Нина, дети плакали навзрыд. Бабушка всех троих по очереди расцеловала и перекрестила, шепча молитву со слезами на глазах. Едва Катерина с Дусей скрылись за углом, ребятишки тут же побежали в дом и засели за письмо бабе Кате, слезно умоляя ее вернуться. Они, будто чувствовали, что больше не увидят бабушку, которая пестовала их от рождения.
   Но в Сретенске жизнь не задалась. Властная, привыкшая командовать в семье, Катерина Михайловна с трудом выносила Михаилову жену. Дико ей было видеть как та, словно мужик, курила махорку, любила приложиться к бутылке. Ариша к тому же сама и варила брагу, гнала самогонку.

Нажмите на картинку чтобы увидеть её в полном размере

Екатерина Михайловна Леонтьева. 20 ноября 1945 года.


Нажмите на картинку чтобы увидеть её в полном размере

Михаил Григорьевич Леонтьев. 19.02.1948

   Михаил был мужик тихий, не скандальный, поэтому главой семьи была Ариша и Катерине она спуску не давала. Ну а Михаил целый день был на работе: сапожничал в воинской части. Как я уже говорила, сапожником он был высокого класса: не только утеплял сапоги офицерам, но и шил модельную обувь их женам. За хорошую пару обуви его часто «благодарили» то бутылкой водки, то коньяка. Нередко он приходил домой навеселе. Ариша ругалась, но не за то, что пьян, а за то, что ей коньяка не оставил. В общем, в доме каждый день царило веселье и пьяный разгул. Катерина к такому не могла привыкнуть и вскоре ушла из сыновьева дома, найдя приют у соседей. За умение шить и вязать ее многие привечали. Но чужие люди и есть чужие, а Екатерине Михайловне  хотелось, наконец, приткнуться к своей семье. Надо бы было ехать к Гане, но он все еще был за границей, в Венгрии.
   А между тем семья старшего сына Михаила постепенно рушилась. Рано стал выпивать сын Ариши Владимир, благо в доме всегда был самогон, да и дочь Дуся была не самого примерного поведения. Ариша решила устроить их жизнь. На самогонные деньги, да на то, что приворовывала у Михаила, купила своим сыну и дочери дома. Хуже всех было Гене, сыну Михаила от первой жены: его шпыняли, гнали прочь, кормили впроголодь… В конце концов, совсем подростком он ушел из дома и поступил в ремесленное училище. Старшая сестра его, Пана, не могла его защитить, так как служила на Дальнем Востоке и там вышла замуж.
   Ариша бросила Михаила, уйдя жить к своей дочери. При этом она умудрилась продать Михайлов дом, оставив его самого ни с чем и, практически, на улице. Вернувшаяся из армии с мужем Владимиром Рудковским дочь Пана, забрала отца к себе. Впоследствии, уже в 60-е годы, они всей семьей перебрались в Хабаровск.

Нажмите на картинку чтобы увидеть её в полном размере

Михаил Григорьевич Леонтьев с семьей дочери Паны, ее мужем и сыном.

   В марте 1946 года Катерина Михайловна получила долгожданную весточку от Гани: он в России, в небольшом городке Муроме, но жить матери пока негде, придется еще подождать, пока ему не дадут квартиру от части. А сейчас он с товарищами ютится у чужих людей. Катерина всплакнула, но смирилась и стала истово ждать встречи с младшим сыном, которого не видела почти четыре года.
  
   Всего лишь месяц оставался до знакомства Гавриила Леонтьева с его будущей женой.