Это из истории моей родной станицы. Самое поганое, что сегодня об этом в станице не помнит НИКТО! Но, даст Бог, мы это положение выправим. Слава Богу, что мы казаки!
На противоположном берегу Горько-Соленого озера стояла двухпоставная паровая мельница, три кожевенных завода, скотобойня с тремя-четырьмя складскими помещениями для готовой продукции. В этом озере обычно вымачивались кожсырье и коровья шерсть. Вода в озере розоватого цвета. В ненастную погоду или в дождь с ветром с севера поднимался резкий запах сероводорода и все белые предметы, как, например, оконные переплеты и ставни покрывались налетом цвета яичного желтка.
Второе Соленое озеро, о котором я уже говорил, по нашим убеждениям является целебным озером, хотя никто из ученых или знающих людей им не интересовался и анализов воды и грязи не производил.
Основанием к тому, чтобы считать озеро целебным, лично у меня является то, что, во-первых, оно далеко за пределами нашего района было известно людям, и люди, больные ревматизмом и другими заболеваниями ног, приезжали сюда лечиться. Во-вторых, удивительно озеро вот чем: в соленых озерах обычно никакой растительности нет, а в этом — с одной стороны растет камыш. Грязь образуется из миллиардной массы маленьких кругленьких красных букашек, которые в сентябре исчезают. Они погибают или прячутся в грязь, но с наступлением тепла появляются вновь. В воде их не видно, вода кажется совершенно прозрачной, и только опустив в воду ладонь и присмотревшись, их можно видеть невооруженным глазом.
Было еще одно интересное озеро, находящееся в восьми-девяти километрах от станицы, под названием “Рассольное”. Рядом с ним в ста метрах находилось озеро с прекрасной пресной водой.
В то время, когда случался перебой с солью, любители наживы, пользуясь отсутствием таковой, продавали ее по цене в десятки раз большей. На озеро приезжали люди, делали из кровельного железа противни, и на огне рассол выпаривался. Получалась белая, хорошая на вкус, поваренная соль. В засушливые годы, какими были 1911 и 1921, соль на озере садилась слоем два-три сантиметра. Тогда на озеро съезжались сотни людей, брали у представителя станичного правления за установленную плату допуски и специальными граблями гребли соль, которая была кристаллами до пяти-шести миллиметров в диаметре и слоем под поверхностью воды до десяти сантиметров. Собранную кучками соль, кто на лодках, кто на плотах, вывозили или выволакивали на берег. Таким способом можно было добыть ее в течение дня с одиннадцати часов утра до семи-восьми часов вечера до двухсот и более пудов в день. До одиннадцати часов утра соль грести было нельзя, в ней оказывалось много селитры, которая только с восходом солнца частично испарялась, частично вновь погружалась через слой грязи на дно озера. Собранная соль утром до одиннадцати часов с селитрой оставалась практически несъедобной. К вечеру соль от поверхности воды уходила в грязь. Толщина слоя грязи по всему озеру была примерно до одного метра.
Вином раньше не увлекались, и пьяниц в станице почти не было, пожалуй, кроме М.П. Кизина, да и водка — 40 копеек бутылка — считалась дорогой.
Редким явлением было видеть пьяными парней. О М.П. Кизине стоит рассказать особо. Человек он был с образованием, был он наш сосед через улицу наискосок. Кизиных было два брата — Михаил Павлович и Евгений Павлович. Михаил Павлович был первоклассным столяром, жил с матерью-старушкой в трехкомнатном флигеле на территории двора двухэтажного дома, сдаваемого ими со всеми надворными постройками и складами в аренду Переселенческому Управлению. Его брат Евгений Павлович — полковник, жил с семьей в г. Омске, служил преподавателем в кадетском корпусе. Изредка Евгений Павлович приезжал летом в станицу в отпуск и для устройства домашних дел. Много лет братья не могли поделить дом. Если Евгений Павлович предлагал Михаилу Павловичу взять верх дома, Михаил Павлович говорил, что он не возражает взять верх, но он его продаст на слом. Если ему предлагали взять нижний этаж дома, он говорил, что он не возражает взять и низ, но он в него пустит кабак. Ну, а при таком соседстве — в одном доме с кабаком, вряд ли бы нашлись охотники его арендовать.
Михаил Павлович, идя в кабак за шкаликом (1/5 часть бутылки), обычно сам себе говорил, что “Михаил Павлович не пьяница, что кабак ему хоть бы хны, и что он пройдет мимо него и не заглянет”. Но с приближением к нему у М.П. подкашивались ноги, он, держа себя за бороду (бороду носил большую), кося глазами на дверь кабака и с трудом делая один-два шага вперед, останавливался и, хваля себя за мужество, восклицал: “Ну вот видишь, боялся, а прошел, ну, а теперь зайди и за это выпей”. И так он, восхваляя и вознаграждая себя за “проявленное мужество”, ежедневно совершал туда путь и возвращался с песней.
Интересной личностью был временно проживающий в станице студент Рощин, высланный из-под Петербурга в Сибирь под надзор полиции. Он был уже немолодой.
Как я уже и говорил, я родился в Вологодской губернии, привезен был в Сибирь в пятилетнем возрасте. Начальную четырехклассную школу закончил по месту жительства в станице Пресногорьковской. Школа была рядом с домом через дорогу по переулку, в частном доме казака П.В. кизина, однофамильца М.П. Кизина.
Казачья школа от школы крестьянской отличалась дисциплиной и обязательным изучением один раз в неделю военного дела, гимнастики и пения походных песен. Два дня в неделю все учащиеся в обязательном порядке должны были приходить в школу в форме. Девочки — в черных или коричневых платьицах с белым фартучком. Мальчишки — в казачьей форме, то есть в синих суконных шароварах с красными лампасами и в защитного цвета кителе (тужурочке) с блестящими пуговицами и с красными погонами. Это зимой, а летом — в рубашках защитного или белого цвета с красными погонами и с красным матерчатым поясом вместо ремня и в сапогах. В день изучения военного дела должны были приходить при сабле и деревянной винтовочке, специально выдаваемых школой, которые перед летними каникулами ежегодно возвращались. Летом в течение двух-трех дней проводились занятия на лошадях. Обучались правильной посадке и езде верхом, как в седле, так и “жейдаком”, то есть без седла, а также и уходу за конем.
Когда приезжало (или проезжало) в станицу войсковое начальство — войсковой казачий атаман, проживавший в кокчетавской станице, это в 180 верстах от нашей станицы, то подготовка к встрече велась по неделе и больше. Занимались и сами казаки, занимались и мы, ученики. А когда прибывал губернатор, ученикам давались подарки (конфеты, пряники), а ребятам-беднякам выдавалась бесплатно форма.
После окончания начальной школы я был отвезен в г. Курган в Духовное училище. Училище четырехклассное приравнено по тем временам к высшему начальному училищу с пансионатом, и с контингентом учащихся 100-120 человек. Училище находилось в центре города на Александровской площади в четырехэтажном здании — самом большом и высоком здании кургана.
В нижнем этаже были кухня, столовая, гардеробные комнаты, материальные и продуктовые кладовые, сапожная и пошивочно-ремонтная мастерские и квартира экономки. На втором этаже жили смотрители, инспектора, надзиратели и преподаватели. Здесь же был парадный вход и раздевалка для дежурных швейцаров. На третьем этаже по обе стороны коридора размещались классы, большой зал, учительская и туалет. На четвертом этаже — спальни, церковь, квартира дежурного надзирателя, библиотека, регистратура, где мы записывались при отпуске в город с указанием куда, к кому и на какое время идешь. Здесь же выдавались нам деньги на карманные расходы, но обязательно с указанием, на какие покупки. Тут же были туалет с умывальником и комнатка дежурного портного, которому с вечера мы отдавали верхнее платье, требующее ремонта, а утром эти вещи нами разбирались уже в готовом виде. Заплатки на одежде не осуждались, а за дырки наказывали.
В церковь нас водили ежедневно: утром и вечером минут на пять на молитву перед сном и перед завтраком, по субботам — ко всенощной службе и по воскресеньям — к обедне.
Питались в столовой, питание было пятиразовым: утром в восемь часов — чай и легкий завтрак, в одиннадцать часов — второй завтрак, в два часа дня — обед, в пять часов — полдник и в восемь часов вечера — ужин. По воскресеньям и праздничным дням к завтраку и полднику подавались кофе, какао или чай с вареньем или конфетами, и обязательно мясные или сладкие пироги с какой-то начинкой.
Во дворе была больница с квартирой врача, два дома с квартирами обслуживающего персонала, садик и ровная площадка со скамейками вокруг нее, которая зимой заливалась под каток. Для точки коньков и ремонта обуви содержался человек. Вторая, большая часть двора, была занята хозслужбами, баней, разными сооружениями для физических упражнений и площадками для разных игр: в мяч, в городки и т. д. Форма — черного цвета тужурка и брюки навыпуск, рубашки коричнево-вишневого цвета, фуражка черного сукна с черным бархатным околышем, демисезонное пальто с бархатным воротником, зимнее с барашковым, шапка-ушанка.
Изредка ходили на дневные представления в цирк. По воскресеньям любителей рыбалки водили на реку Тобол. удочками обеспечивало училище. По вечерам проводились художественные чтения или лекции. Ставились спектакли, в которых женские роли исполнялись мальчишками. На Рождественские и новогодние каникулы большинство учащихся разъезжались по домам. За мной обычно приезжал отец.
И вот однажды, управившись с делами, мы не захотели ночевать в Кургане, так как резко менялась погода, подул ветер, потянул поземку, и мы из опасения, что могло передуть дорогу и задержать нам выезд утром, выехали в ночь. Первые двадцать километров до деревни Становой, хотя путь был бором, уже чувствовалось, что буря разыгрывается. Выехав из бора, мы вскоре потеряли дорогу, лошади встали. Искать же дорогу в бурю и метель бесцельно и опасно для жизни. Но мы все-таки решили попробовать отыскать дорогу и, привязав к одному концу вожжей взятую на всякий случай веревку, обошли вокруг упряжки и случайно наткнулись на что-то твердое, приняли это за дорогу и поехали, но вскоре убедились, что это была не дорога, что мы кружимся на одном месте. Решили заночевать в степи в снегу. Распрягли лошадей, привязали их с подветренной стороны к кошеве, в которой было сено, Бесикей (наш кучер) высыпал в нее мешок овса, а с другой стороны кошевы разгребли снег, постелили меховые одеяла и, в чем были, залегли. Нас тут же занесло, замело снегом и стало теплее.
И только на следующие сутки буря стихла, и мы услыхали лай собак. Оказалось, что мы находились на задворках деревни Становой.
У меня оказались помороженными руки и ноги. Не занося меня в дом, стали оттирать конечности снегом, отогревать чаем. Эта травма у меня осталась на всю жизнь.
Интересной личностью в станице являлся уполномоченный Акционерного Общества “Хлебпродукт”, по национальности не то немец, не то чех, по специальности энергетик, Павличек Иосиф Карлович. Женат он был на киргизке Галине Галимовне Абдрахмановой, красивой женщине из богатой семьи, имеющей высшее образование. У них было два сына в возрасте одиннадцати и двенадцати лет — Анатолий и Борис, они хорошо владели тремя языками: немецким, русским и казахским.
Отец Галины Галимовны Султан Абдрахманов жил в Омске, имел около четырех десятков домов, большая часть которых сдавалась в аренду. Человек он был образованный, был муфтием (это высшее духовное звание, по-русски как бы архиепископ) Омской и Семипалатинской областей. Преподавал в Кадетском Корпусе. В 100—120 километрах от Омска был их аул, где содержалось большое хозяйство, паслись десятки тысяч лошадей и овец. После смерти отца управлял хозяйством старший сын Ахмет, принявший на себя имя отца — Султан. Младший брат Г.Г. Зигей окончил Омский Кадетский корпус и юридический институт, работал в Управлении омской железной дороги “Сибобсе” начальником административного отдела. К Павличкам он приезжал в отпуск, бывал у нас. Это были годы НЭПа — 1925—1926.
Я в то время работал бухгалтером сельскохозяйственного кредитного товарищества и по просьбе Иосифа Карловича по совместительству вечерами работал у него. Работы у него было мало, сам Павличек часто вечерами отсутствовал, и мне приходилось его поджидать, быть с Галиной Галимовной. Она много рассказывала о себе, о семье, о жизни за границей. Показывала мне ковер, как музейную редкость, который ткался в Персии в течение пяти-шести лет. Показывала кое-какие драгоценности, показывала фотографию, на которой она была снята в национальном костюме для показа на специальной выставке, как будто бы в Швейцарии. Показывала она и этот костюм, в котором снималась. Платье цветастое, из голубого толстого шелка, жакет из черного бархата. Все было украшено и отделано жемчугом, бриллиантами и другими драгоценными камнями. Шапочка, казалось, сделана была из жемчуга и кое-где украшена бриллиантами. Платье это ей встало свыше 10 тысяч золотом.
Женился я в 1926 году, работая в кредитном товариществе, на старшей дочери начальника почтово-телеграфного отделения Ильи Михайловича Туровского Нине. В станицу Пресногорьковскую семья Туровских приехала в 1921 году. Кроме Нины, в их семье было три сына — Всеволод, Борис и Вадим, и две дочери — Валентина и Юлия. Сам Илья Михайлович — уроженец г. Троицка Челябинской области. Там он учился, там у него началась трудовая деятельность, там он женился на Марии Иосифовне Бочкаревой.
Как-то, играя за общественными амбарами на площадке у леска Лазаретника в мячик, мы увидели, что по дороге от поселка Крутоярского ехал всадник на белом коне. Прекратив игру, гурьбой, кто вперед, мы бросились навстречу всаднику. Первым делом мы особое внимание обратили на коня, уж очень он всем нам понравился, конь был красив, белой масти, сияющий в солнечных лучах. Остановив коня, всадник спросил у нас, как проехать к ветеринарному врачу — Александру Петровичу Шехтеру. Среди нас оказались два сына А.П. Шехтера — Николай и Павел и, естественно, всей гурьбой мы провожали всадника до дома Шехтера. Всадник не являлся знакомым человеком Шехтера, видимо, он по пути следования на предыдущих остановках выяснял, где и у кого бы он смог остановиться. По приезде всадник отрекомендовался Александрой Герасимовной Колпаковской. Мы, конечно, были удивлены, что всадник оказался женщиной. Одета она была в широкие шаровары, в длинную черкеску, подпоясанную наборным ремнем при кинжале и пистолете, в черную папаху с длинным ворсом. Пока она знакомилась с семейством, умывалась и приводила в порядок себя и своего коня, подошел довольно порядочный по объему ее багаж, и станица уже знала и говорила о ее приезде. Особо был встревожен и удивлен приездом “какой-то Колпаковской” проживавший по соседству с Шехтером восьмидесяти четырехлетний генерал-майор в отставке Иван Яковлевич Нирбут. Приодевшись, он пошел к Шехтеру для встречи с ней (он, будучи хорошо знаком с Шехтером, почему-то бывал у них редко). Придя к Шехтеру, он застал всех в столовой, извинился за свой визит, здороваясь с ней и представляясь ей, заявил, что он очень хотел бы знать настоящее имя, отчество и фамилию уважаемой Александры Герасимовны, ибо он, будучи женат на родной сестре Александры Герасимовны Колпаковской, — дочери бывшего губернатора Оренбургской губернии генерала Колпаковского, хорошо знал, что Александра Герасимовна умерла, и он лично присутствовал на ее похоронах.
Спутница, поставленная им в очень неудобное положение, встала и перед всеми извинившись, сказала, что она имела в виду и дальше следовать “инкогнито”, но, оказавшись случайно разоблаченной, достала документ личности и прочла, что она в действительности является Александрой Герасимовной Кудашевой, женой или дочерью, теперь не помню, князя Кудашева.
Конечной целью ее поездки была эвакуация в Омск, а дальше — в Китай. Прожив у Шехтера несколько дней и ознакомившись со станицей, княгиня Кудашева решила на некоторое время задержаться в станице Пресногорьковской и стала подыскивать для себя и коня соответствующее помещение. Таким помещением оказалась наша летняя кухня, где она и обосновалась вместе с конем — чистокровным арабом Лориком. Конь понимал ее с одного слова. Спал он тут же, на матраце, набитом соломой. Кормушки для сена и овса были тут же. Ел он против наших лошадей сравнительно мало. Всех посетителей, с кем бы она ни приходила или кто бы к ней ни приходил, при ней он пропускал беспрепятственно, давая свободный подход к столу, не мешая разговаривать. Зайти же в избушку в отсутствии хозяйки было невозможно. Только кто-то открывал дверь, как он, прижав уши и оскалив зубы, с шумом бросался на посетителя и тут же брал зубами за ремень, висевший на двери, закрывал ее. Редко она закрывала свою избушку на замок. На Лорика, как на сторожа, можно было положиться. Уходя куда-либо надолго, она оставляла ему соответствующую посуду. Обычно он терпел и ждал ее возвращения. Небольшую проминку его она делала по кругу во дворе или проезжала его сама верхом в седле. Разрешала делать проминку его и мне, но только без седла, и только однажды она разрешила мне проехать в седле. Седло казачьей формы, само седло, стремена, подпруга и шлем были украшены золотыми и серебряными орнаментами. Потники обшиты тонким персидским ковром. Седло это ей было подарено, как она говорила, в империалистическую войну главнокомандующим войсками Н.Н. Романовым, дядей царя Николая II. Кудашева, имея воинское звание полковника, командовала отдельным казачьим полком.
В то время ей было около сорока пяти лет. Столовалась она у нас. За завтраками и обедами она обычно не задерживалась. Вечерний чай проходил в беседах и спорах с отцом. К вечернему чаю почти ежедневно приходил И.Я. Нарбут. Поговорив за чаем, в основном с матерью, он обычно за столом засыпал и, проснувшись, вставал, извинялся, и тут же уходил домой. Жил он в отдельном доме из трех комнат. Одну из них занимал денщик.
Вторая комната служила спальней и залом, а третья являлась как бы столярной и слесарной мастерской. Часа по два-три в день он чем-то занимался. Строгал, пилил, клеил или перебирал и приводил в порядок свои инструменты. У нас много было предметов его работы: ухватников, сковородников, лопаток с деревянными дубовыми ручками на металлических заклепках, деревянная походная кровать с плетеной сеткой из мягкой шерстяной веревки. Особо были интересными преподнесенные им ко дню рождения матери три или четыре дубовые складные турецкие табуретки, с мягким сидением из персидской ковровой полоски.
Кудашева имела высшее образование, имела два диплома, ветеринарного и медицинского врачей. Много путешествовала, долго жила в Индии, владела гипнозом. Говорила на многих языках, свободно говорила и по-казахски. Лечила она в основном гипнозом и лекарствами из трав. Кроме этого, к ней много обращалось людей и лично, и по почте как к гадалке, знающей астрологию и хиромантию. Выступала с лекциями, проводила беседы и показные занятия по уходу за конем, показывала правильную ковку и расчистку копыт. Изредка на вечерах, устраиваемых после спектаклей, танцевала лезгинку. Во время танца, идя по кругу, выбрасывала к потолку свой кинжал и, не задерживаясь, в танце ловила его, и так повторяла несколько раз.
Прожила она у нас около года. Уехала от нас в Курган на Смолинский конный завод и там по совместительству заведовала городской ветеринарной амбулаторией.
Дальнейшая ее судьба неизвестна. В конце 1917 года я у нее был.
После окончания двух классов школы II ступени (это примерно восемь классов десятилетки), дающих право на поступление в среднее учебное заведение, я по совету своих товарищей А.Г. Галактионова и П.И. Седельникова, уже учившихся в Омске в железнодорожном техническом училище, решил поступить туда. Получив необходимые документы и характеристики для поступления в учебные заведения, я выехал в Омск. Остановился там в общежитии училища у товарищей. Дней через пять должен быть первый экзамен, к которому я и приступил готовиться.
Вечером накануне экзамена, просматривая списки допущенных к экзаменам лиц, я себя в списках не нашел. Ничего не подозревая, пошел в канцелярию училища выяснить, и там сказали, что я решением приемной комиссии к экзаменам не допускаюсь по социальному происхождению — как сын священника. Забрав свои документы, я на следующее утро выехал из Омска в Тюмень в надежде поступить в фельдшерскую медицинскую школу, но и там по этой же причине к экзаменам допущен не был.
Революция 1917 года нас застала в Омске, куда в 1916 году отец, как умелый организатор, был переведен, чтобы возглавить контроль за строительством Церковного собора.
Воспользовавшись революцией и сознавая, что строительство собора будет отменено, отец снова возвратился в Пресногорьковскую. 1918 год и половина 1919 года наша местность находилась под властью Омского временного правительства, возглавляемого адмиралом Колчаком.
Фронт гражданской войны к нашей станице приближался и был он где-то в шестидесяти верстах, у станицы Звериноголовской Оренбургского Казачьего войска. Но мы с соседом Д.Н. Ясиченковым решили успеть съездить в с. Боровое Курганского уезда, это в шестидесяти верстах от нас, на мельницу, для размола зерна на муку-сеянку. Только подошла наша очередь засыпать зерно, как мы услыхали выстрелы и крики: “Идут красные!” Мельница продолжала работать, продолжали и мы отгребать муку и наполнять мешки. Заканчивая работу, мы уже знали, что белые из Борового ушли и что Боровое занято красными. Лошадей и свои транспортные средства мы нашли в порядке, там, где их оставили.
Напоив лошадей, запрягли их, погрузили муку и тронулись в обратный путь к дому. Когда мы отъехали от Борового километров десять, нас задержали, предложили взять пропуск. Пропуск получили скоро, проехали через линию фронта красных, также свободно снова проехали линию фронта белых и утром следующего дня возвратились домой. В станице царила паника, основные войсковые части, в том числе 4-й казачий корпус, которым командовал наш бывший заведующий станицей генерал-майор Кубрин Н.П., уже отступили. Всему мужскому населению, почему-либо оказавшемуся не мобилизованным Колчаком, и мужскому населению от 15-16 лет предлагалось на правах беженцев выехать из станицы примерно на 100—120 км до станиц Пресновской и Новорыбинской, не доходя до которых, по словам белых, намечалось дать красным генеральное сражение, после которого все беженцы должны были вернуться по своим станицам. Женщины, старики и дети с места не трогались. Оставалась в станице и моя мать с четырьмя детьми: двумя братьями, двумя сестрами, с домработницей и ее братом Михаилом.
Домработница с братом являлись беженцами из Гродненской области. Как они оказались у нас, без родителей, я не помню. Михаил был старше меня года на два-три, и мы были товарищами. Вместе занимались по хозяйству, ездили в поле за сеном и дровами, ухаживали за скотом, ходили в училище.
Такие указания по эвакуации мужского населения касались только казачества. На крестьянство, проживавшее севернее казачьей линии, на украинское население и киргизов, проживавших южнее, эти указания не распространялись. Казачья линия проходила от Оренбурга через станицу Звериноголовскую на Петропавловск, Омск, где раздваивалась и шла на станицу Ново-Николаевскую (Новосибирск) и вправо вверх по Иртышу на Семипалатинск (теперь Целиноград). Некоторые из беженцев отставали от нас, уклонялись в ту или другую сторону, пережидали передвижение фронта и возвращались по домам. Это было благоразумно, и им завидовали. Но никакого сражения перед станицами Пресногорьковской и Новорыбинской белые не дали и без боев продолжали отступать в направлении к Петропавловску и Омску. Мы, беженцы, казачьими поселениями и станицами продолжали следовать в том же направлении. При следовании от Петропавловска нас захватила зима, ехать на колесах по снегу было значительно труднее, труднее стало добывать для себя продукты питания, для лошадей — корм.
При продаже питания население не знало, на какие деньги надежнее было продать — на царские, на колчаковские или на керенские, которые еще были в обращении. В основном приходилось выменивать на вещи.
Сено, а иногда из кучек скошенный овес, мы брали так. Ехали мы с отцом на трех лошадях, я на бричке, отец на повозке, которую впоследствии пришлось бросить. Мне в то время было пятнадцать лет. Зима крепчала, а я ехал в сапогах и небольшом, где-то вымененном полушубке без мехового воротника и в брезентовом плаще. Как-то мы еще не болели, хотя повсюду свирепствовал тиф, а вши заедали и нас.
Самым страшным и опасным для жизни был наш последний этап пути. Мы подъехали к реке Иртыш, и нам предстояла переправа в станицу Ачегорскую, что в пятидесяти верстах от Омска вверх по Иртышу. Река еще окончательно не встала. Переправа сооружалась искусственная, путем вымораживания береговой лесной чащи и тальника, и по ним — настил соломы. По обе стороны настила было много полыней, из которых там и тут торчали разные экипажи, затонувшие с лошадьми. Были, конечно, и утонувшие люди. Река большая, глубокая и с быстрым течением, так что какие-либо спасательные работы на ней были немыслимы. Сорвался с настила, все, погибал, бесследно уходя под лед или в полынью.
Я ехал на бричке, запряженной парой лошадей, заперев дручком (палкой между спицами колес) задние колеса, чтобы спокойно спуститься с обрыва на переправу. Мне это удалось. Было очень страшно.
Перебрались через Иртыш на ту сторону и расквартировались в Ачегорской. Вскоре наш атаман И.П. Вяткин со своими помощниками был вызван в штаб 4-го казачьего кавалерийского корпуса, где от имени генерала Кубрина, его адъютанта и его личного представителя откровенно рассказали о действительном положении дел на фронте, о моральном разложении в войсках белой армии и о нежелании солдат и казаков воевать против своих, подчас родных братьев и сыновей, воевать против своих односельчан, оказавшихся в Красной армии, говорили о бесцельном и опасном для жизни продвижении вперед за отступающими войсками в чужую неизвестную нам страну — Китай, говорили о начавшейся эпидемии тифа и проч.
От имени генерала как особо уважаемого высшего начальника нашей станицы было предложено довести эту информацию до сведения всех беженцев одностаничников и посоветовать, пока еще не поздно, вернуться домой. Все станичники были согласны вернуться. Правда, были отдельные личности, высказывающие боязнь встречи с красными, опасались за лошадей, которых могли мобилизовать или просто отобрать, боялись за свой скарб, который был с ними. Но пока все это обдумывалось, обсуждалось и решалось, станица Ачегорская, где мы находились, была занята красными. Ни нашими лошадьми, ни имуществом, ни нами самими никто не интересовался, ни допросов, ни обысков не производилось. Только было предложено: у кого находилось оружие — сдать.
Возвращение домой было более тяжелым, чем пройденный первый путь. Предстояло вновь проделать более чем пятисоткилометровый путь настоящей зимой в летних экипажах, по ступицу в снегу. Колеса примерзали к осям, не вертелись, ползли, лошади с трудом тащили наши экипажи.
Одеты мы были не по-зимнему, почти всю дорогу приходилось идти или бежать за экипажем. Где-то все же удалось нам выменять валенки, шерстяные носки и рукавицы, а без этой одежды уже было невмоготу переносить январские морозы. Несколько раз приходилось оттирать снегом и руки, и ноги. Приходилось ехать и разутому, держа ноги в стеганом ватном одеяле.
Возвратились домой на одной бричке, хорошая выездная повозка с кожаным верхом была брошена, одна лошадь продана, многие вещи променяли на хлеб, продукты и фураж.
Возвратившись домой, застали мать работающей в школе. Застали тяжелобольной сестру Екатерину, которая вскоре, в возрасте восьми лет, умерла. Росла мальчишкой, играла только с мальчишками, платьев не носила, очень любила езду на лошади верхом. Самой большой для нее обидой было, когда ее кто-то называл девчонкой. Похоронена она была рядом с братом Александром, с которым они были близнецами.
После возвращения из Омска хозяйством уже не занимались, держали трех лошадей и двух-трех коров. Уход за скотом лежал на мне и домработнике. Десятин по десять сеяли, в основном пшеницу и овес. Топливо и корм для скота заготовлял сам.
Отца убили в 1921 году, ему было около 40 лет, когда в станицу Пресногорьковка пришли красные. (С.В. Преображенский знал человека, который совершил это убийство. В 1973 году С.В. Преображенский приезжал в Пресногорьковку и узнал его, человек этот всю жизнь прожил в селе. Сергей Васильевич не назвал родственникам имени этого человека. — Н.К.)
Мать продолжала работать заведующей школой. Мы жили в квартире при школе.
Домработницей у нас жила Гутя (Августа Никитична) Горбунова из поселка Крутоярского, это в двенадцати верстах от Пресногорьковки. Прожила она у нас лет шесть, пока мы все не разъехались, кто куда. Вскоре после нас она вышла замуж за хорошего человека, вырастила четырех сыновей и двух дочерей.
В 1923 году мать арестовали по доносу — в учительской комнате была обнаружена газета с ее пометками, в которой говорилось о том, что все отобранное у народа зерно не вывезено и горит в вагонах на железнодорожных путях. Мать посадили, каждое утро ее водили в какую-то контору, где она выполняла бухгалтерскую работу, а вечером возвращали в тюрьму.
Хлопотал за нее и способствовал ее освобождению И.М. Туровский.
После освобождения мать работала счетоводом в обществе потребителей в с. Казанке, в 1927 году переехала в Булаевский район, в восьмидесяти километрах от Петропавловска, работать в Возвышенском совхозе главным бухгалтером.
Последняя ее работа была в Запсибтеплотресте главным бухгалтером Кемеровского участка. В 1934 году ушла на пенсию, жила у дочери Людмилы в Кемерово, где Людмила работала заместителем главного бухгалтера Горторга.
Муж сестры Людмилы Н. Нерятин — офицер-связист. Воевал с июня 1941 г. по май 1945 г., погиб накануне Дня Победы 7 мая 1945 г. Похоронен в Австрии, в городе Пресебаум. А в марте 1946 года умерла сестра, оставив на руках больной матери двух сыновей и дочь Римму, впоследствии удочеренную И.Г. Козыркиным и его женой Юлией, сестрой моей жены Нины.
Коротко о судьбе братьев Николая 1910 года рождения и Владимира 1917 года рождения. Сознаю, что я был обязан как старший брат помочь матери в воспитании младших братьев.
Не знаю, как Николай оказался у нас “на отшибе”, как оказался на станции Называевской Омской железной дороги, там он женился, заболел туберкулезом и умер молодым в марте 1943 г.
Младший брат Владимир рос под присмотром сестры Людмилы. После успешного окончания Томского медицинского института, в начале Отечественной войны, в 1941 году, был мобилизован в армию, где служил в должности начальника санитарной службы в авиадесантной бригаде. Воевал под командованием маршала К.К. Рокоссовского. Еще до окончания войны был назначен начальником фронтового госпиталя, а после войны еще два года руководил госпиталем в Германии.
В 1947 году он вернулся в Союз. Прошел двухгодичный курс военной академии им. Фрунзе в Москве (1947—1948 гг.), служил в Рязани, затем повышал квалификацию в академии Генерального штаба в Ленинграде (1953—1955 гг.), после чего возглавил военный госпиталь в Туле. В начале шестидесятых годов был назначен начальником госпиталя в Германии. Из-за болезни жены демобилизовался в 1972 г. Был инструктором по прыжкам с парашютом. Совершил свыше 400 прыжков с парашютом, в том числе при их испытании. Имеет около двадцати правительственных наград. Умер в марте 1981 г.
В 1947 году моя уже серьезно больная мать переезжала с внуками из Кемерово на жительство к сыну Владимиру в Рязань. В пути заболела, в Свердловске была с поезда снята и помещена в областную больницу, где вскоре умерла. Похоронена она была мною с участием сестры жены Юлии Козыриной. Все хлопоты по похоронам взяло на себя само похоронное бюро. Похоронили по церковному обычаю — с отпеванием и хором певчих.
Опубликовано в журнале:
«Урал» 2007, №8