Это из истории моей родной станицы. Самое поганое, что сегодня об этом в станице не помнит НИКТО! Но, даст Бог, мы это положение выправим. Слава Богу, что мы казаки!


Автора этих записок, С.В. Преображенского (1904—1990 гг.), давно нет на свете. И вряд ли записи эти стали бы кому известны, если бы не старания Виктора Николаевича Ягодинского (он живет в Москве, ему 80 лет, он — известный писатель, ученый). А С.В. Преображенский — его дядя, и случайно листки с воспоминаниями родственника попали Виктору Николаевичу в руки.

 

Казакъ Сибирскаго Казачьяго Войска, Шиловъ



Я читал эту рукопись с волнением. Родившись и до 15 лет прожив в Пресногорьковке, где в то время всё было — советское, целинное, и где о прошлом не знали и знать ничего не хотели, потому что “мы наш, мы новый мир построим”, я, как и все мои сверстники, бегал в школу мимо пугающей разрухой церкви, в которой стояла пожарная машина, жил надеждой побыстрей уехать из этого Богом забытого “медвежьего угла”.

А прошло время, и вижу, что милее того времени, прекраснее родного села нет и не будет ничего и никогда на свете. Сейчас Пресногорьковка — другая страна, Казахстан. Хотя всегда это было русское село, казачья станица, построенная в конце XVIII века на Горькой линии. А Горькая линия — линия укреплений, граница, по которой селились казаки в Западной Сибири и Северном Казахстане.

Как-то так вышло, что никто в самом селе ничего из истории Пресногорьковки не знает. В конце 50-х в Пресногорьковке “началась целина”, и уж тогда-то вообще все старое было из памяти людей вычеркнуто. Правда, сейчас выяснилось, что “целина” была большой ошибкой партии и правительства, и потому сегодня поля вокруг села заросли бурьяном, брошены, как брошены и разрушены некогда процветавшие совхозные молочные фермы, животноводческий откормочный комплекс, зерноток. Нет сегодня в Пресногорьковке работы, и потому бегут оттуда люди в более хлебные края. Приезжаю на родину и пугаюсь, видя, как все рушится. Когда в 1990 году начали восстанавливать церковь, я написал в областной архив города Петропавловска. Пришло сообщение, что церковь называлась Свято-Никольской и что построена она была в 1799 году. Вот и все.

А сколько их, таких сел на Урале, да и по всей России. Читаешь эти вот записки и думаешь: как много мы потеряли, зачем были такие жертвы, во имя чего, почему?!

Надо все помнить, надо все знать. Ведь и в правду говорят: без прошлого нет будущего.

Николай Коляда


Желание записать воспоминания у меня появилось случайно. Пишу для сыновей и их детей — моих внучат, если у них когда-либо появится желание узнать о жизни в дореволюционное время России и в первые годы советской власти. Ведь о многом они знать не могли и никогда не узнают.

Жалею, что небрежно и неразборчиво написалось. Причиной тому является глянцевая бумага, на которой шариковая ручка делала пропуски, а в авторучке оказалось старое изношенное перо. Не мог и изложить в хронологическом порядке.

Родился я в 1904 году в Вологодской губернии в семье священника. Отец мой, Василий Александрович Преображенский, был из бедной крестьянской семьи, состоявшей из трех братьев и трех сестер, оставшихся после смерти деда на руках их матери — неграмотной женщины. Отец был в семье младшим. Дед был при церкви прислужником, так называемым псаломщиком, как бы третьим лицом после священника и дьякона, не имеющим сана (духовного звания). Все братья были взяты на попечение общества и церкви, определены на бесплатное обучение и материальное содержание в Тотемское духовное училище и далее в Вологодскую духовную семинарию, по окончании которой все они вышли священниками. Отец после окончания семинарии в 1901 году был назначен священником при Погосте Тотемского уезда, где было место священника после смерти отца (деда) нашей матери — Александры Христофоровны Преображенской (до замужества — Попова).

В 1909 году отец поплатился за связь с известными в то время революционерами — профессором Молаковским и профессионалом-революционером Поповым Василием Христофоровичем — родным братом матери. (В.Х. Попов работал в подполье под псевдонимом “Василий Темный”). Связь отца с ними заключалась в том, что в нашем доме находилась принадлежавшая им рабочая типография. Отец был выслан в Сибирь под надзор Духовной консистории и управление Омской Епархии в станицу Пресногорьковскую Петропавловского уезда Акмолинской области — позже Кустанайской области. Это в 130 км от города Кургана, 200 км от Кустаная и в 100 км от ближайшей железнодорожной станции Лебяжья.

Станица Пресногорьковская в то время представляла собой хорошее казачье село с населением около полутора тысяч человек. Располагалась она между двумя озерами, почти равными по размеру. На севере — Горько-Соленым озером, на юге — Пресным. Большинство местного населения воду пили из Пресного озера или из колодцев, сооруженных на берегу Горького озера, или возили из озера Песчаного, в четырех километрах от станции. В полутора километрах на запад располагалось большое озеро Татарское, заросшее с трех сторон по берегам камышом. Озеро это было рыбное, богатое карасем. Вода в нем прозрачная, на вкус сладковато-солодковая. На это озеро обычно ездили или ходили купаться. В настоящее время (1973 год) на восточном его берегу в лесу построен пионерский лагерь и недалеко от него — большая трехэтажная средняя школа-интернат с необходимыми сельскохозяйственными мастерскими и гаражом. Школа эта межрайонного значения.

В полутора километрах от станицы на севере в лесу за Горько-Соленым озером находится озеро под названием Второе Соленое. Взрослое население предпочитало купаться в этом озере, оно считалось целебным, и в летнее время сюда специально на один-три месяца приезжали люди на отдых и лечение из других районов. Большинство из них жили в палатках или у зажиточных киргизов (в то время так назывались казахи), арендовали юрты, и, по договоренности, им доставляли кумыс и мясо. Базар в станице был один день и недолго — по субботам. Базары были на площади, где кроме лавок местных торговцев — Дегтярева (мануфактуры), Богданова и Новгородцева (кожаные товары), Усманова и других (разные товары и железно-скобяные изделия), был довольно порядочный магазин Общества потребителей.

Кроме станичного правления, возглавляемого атаманом (выборное лицо) были медицинский и ветеринарный пункты, две школы — начальная четырехклассная и средняя четырехклассная (Высшее начальное училище). Был и Союз кооперативов, объединявший 28 сельских потребительских обществ. Сюда завозились все товары и распределялись по потребителям. Союз кооперативов был связан со многими фабриками и заводами, с крупными купцами и другими производителями товаров, где удавалось закупить товары значительно дешевле и с большим процентом торговой скидки. В станице была межрайонная контора Переселенческого Управления. Она следила за переселенцами и устройством их на новых местах жительства, выдавала возвратные и безвозвратные ссуды и пособия на хозяйственное обзаведение, строительство домов, на покупку лошадей, рогатого скота и посевного материала. Со складов Переселенческого Управления отпускались в кредит различные сельскохозяйственные машины.

Кроме складов Переселенческого Управления, были склады иностранных фирм, в основном акционерных: Деринга, Зингера и др. Эти фирмы, кроме продажи на деньги, отпускали сельскохозяйственные машины и в кредит. А компания “Зингер” время от времени организовывала курсы по освоению швейных машин и обучению вышивке, вязанию и штопке чулок. Были в станице почта, телеграф и сельскохозяйственное кредитное товарищество, обслуживающее население нескольких волостей. В этом кредитном товариществе уже при советской власти я работал бухгалтером. Число членов товарищества было около 1500 человек. Кредитные операции в основном заключались в отпуске сельскохозяйственных машин в кредит. Кроме кредитно-ссудных операций, деятельность кредитного товарищества состояла в заготовлении сельскохозяйственных продуктов и продуктов животноводства, в том числе:

1. Пшеница, овес, ячмень до 1,5 млн. пудов.

2. Рогатого скота до 40 тысяч голов, часть которых зимой забивалась на месте на своей бойне, мясо реализовывалось по нарядам вышестоящей организации — Петропавловского селькредсоюза, с отгрузкой по железной дороге.

3. Мяса до 10 тысяч пудов.

4. Кожа сырая и пушнина. Пушнина в основном — волк, лиса, хорек, заяц, суслик.

5. Операции по выпасу скота и откормки молодняка.

К северу от Казачьей линии жили крестьяне, так называемые “мужики”, к югу в степях жили киргизы и переселенцы с Украины (Малороссии), назывались “хохлами”.

Казачьи станицы и поселки резко отличались от сел крестьянских и украинских своей чистотой и порядками. В качестве, например, противопожарного мероприятия на летнее время устанавливалось круглосуточное дежурство при пожарном сарае, состоящем из двух пожарных машин и двух бочек с водой, с запряженными в них лошадьми и четырех человек с дежурством на каланче, сооруженной над крышей станичного правления. Кроме этого, у каждого дома над воротами или на углу дома были прибиты дощечки с рисунками, указывающими, кто и с чем должен прибыть на тушение пожара (силуэт человека, лошадь с бочкой, пара ведер, топор и др.). На большой улице были размещены большие противопожарные чаны по 500—600 ведер каждый, которые периодически наполнялись водой. Не реже одного раза в неделю по субботам подметали улицы, причем подметалось не со двора на улицу, а с улицы во двор.

Мы жили в общественном церковном доме, состоявшем из кухни с русской печью, лежанкой сверху печи (на которой спала прислуга и на которой любили играть и мы), трех комнат, служащих приемной и рабочим кабинетом отца, спальной и залом, и двух прихожих.

В доме было два подпола. В кухонном хранился картофель, соленья и другие продукты, а в другом — вина, варенья, консервы и более ценные продукты. Это же подполье использовалось матерью как темная комната, в которой она, увлекаясь фотографией, заряжала кассеты и проявляла негативы. Было два входа в дом: один — через сени в кухню со двора, второй — с улицы, через парадное крыльцо и через большую летнюю веранду. Под домом был сравнительно большой подвал с железной дверью со входом в него из-под навеса. В нем также хранились овощи, разные соленья, а в летнее время бутылочный квас своего производства. Дом, подвал и другие службы обычно на замок не запирались, так как в то время воровства не было вообще. На дворе была так называемая летняя кухня — однокомнатная рубленая из бревен изба с перегородкой, отделяющей русскую печь с очагом, тамбуром и небольшой кладовкой, и двумя входными дверями — одной с чистого двора и второй — с ночного утепленного скотного двора.

В амбаре хранилось по сусекам разное зерно, крупы и мука, а зимой — и мясо.

Были также:

— теплая рубленая из бревен конюшня с сеновалом, погребом и птичником;

— два навеса, утепленный скотный двор с двумя бревенчатыми службами — свинарника и овечника;

— открытый скотный двор — денник, куда в дневное время зимой выгонялся скот, а в летнее время этот двор использовался под огород, где выращивали огурцы, дыни и другие овощи. Помидоры почему-то в то время не выращивали. Не выращивали и фрукты, хотя и могли бы по климатическим условиям выращивать. На этом дворе была и баня.

Хозяйство состояло из десятка коров и трех-четырех лошадей. Для управления этим хозяйством нанимался работник. Таким работником у нас последние годы до революции был киргиз Бесикей Чектаров, живший со своей семьей в летней кухне. Пищу себе они готовили сами из наших продуктов.

Три брата Бесикея Чектарова жили у нас в разное время много лет. Это были трудолюбивые и в высшей степени честные люди. Хозяйством они управляли по своему разумению — без подсказок и особых указаний. Жена Бесикея у нас не служила, но за отдельную плату помогала живущей у нас домработнице, а при отлучке или болезни мужа подменяла его.

Каждый город или село обычно имел свою какую-то достопримечательность, и ею гордились. В станице Пресногорьковской это были, кроме средней школы, церковь и березовая роща под названием “Маяк”.

Церковь красивая, крепостная, времен прохождения Ермака, двухпрестольная, с толстыми кирпичными стенами, оштукатуренными с алебастром так, что стена не требовала текущих ремонтов, не требовала и побелки. Колокольня была оснащена медными колоколами, один из которых весил 300 пудов. И с хорошим художественным оформлением внутри.

Достопримечательностью являлась и березовая роща “Маяк”, пока она полностью не была уничтожена стихийным бедствием. Весной 1920 или 1921 года население станицы было разбужено страшным шумом и грохотом. Накануне с вечера начался сильный дождь, шел всю ночь и, касаясь земли, тут же замерзал. Когда рассветало, взору представились окрестности, открытые на десятки километров. Старые деревья, не выдержав обледенения, поломались, молодые под тяжестью льда оказались пригнутыми к земле. Стальные провода телефонной линии рвались. Мне, чтобы оттаять лошадей, пришлось затопить в школе, где мы жили (так как мать была заведующей школой), железную печь и уже в тепле освобождать их ото льда.

Мужское население все выехало в степь для спасения овец. Зрелище было ужасное. Каждая овца представляла собой кучу льда. На место к табуну завозилась солома и разжигались костры для отогревания животных, подвозимых ближе к кострам. В результате более одной трети овец спасти не удалось, они погибли.

Побывав в 1973 году, почти через 50 лет, в Пресногорьковке, я получил от нее удручающее впечатление. Все три достопримечательности были уничтожены. На месте средней школы — пустырь. Она дотла уничтожена пожаром. А на месте церкви — большая груда бесформенных камней, которые не поддались разборке на кирпичи. Это была западная часть церкви с колокольней. Оставшаяся часть церкви используется пожарной командой. Улицы напоминали свалку, где валялось все — от изношенной обуви до дохлых кошек. На берегу Второго Соленого озера, считавшегося целебным, построен молочный завод? и в озеро отведены сточные воды.

Отец был организатором и почетным председателем Сообщества потребителей, Союза Кооперативов и Кредитного товарищества. Но жалования от этих организаций он не получал. С помощью участкового ветеринарного врача А.П. Шехтера и заведующей станицей есаула (подполковника) Н.П. Кубрина в 1910 г. было организовано еще одно культурно-благотворительное учреждение, так называемое “Братство”. Учреждение это существовало на членские и вступительные взносы, на пожертвования, на доходы от культурно-просветительских мероприятий и от воскресников, проводимых специально в пользу “Братства”. Помещение и охрана его были предоставлены станичным правлением бесплатно. При “Братстве” была неплохая по тому времени библиотека, созданная в основном из книг, пожертвованных местной интеллигенцией, открыта народная столовая и магазин “Самопомощь”. Магазин этот был открыт специально для ограждения населения от местных купцов и кулаков при покупке предметов первой необходимости.

По вечерам устраивались чтения, беседы или лекции, сопровождаемые показом так называемых живых картин с помощью волшебного фонаря (кино в то время еще не было). Устраивались концерты и спектакли, а после них обязательно подавался чай с каким-либо печеньем или халвой. Плату за чай вносили кто сколько может — от одной-двух копеек до рубля. Во время воскресников засевались и убирались до двадцати гектаров (десятин) пшеницы. Заготовки топлива, текущие ремонты и другие работы также производились в дни воскресников станичным правлением.

В 1911 году для голодающих бедняков была организована бесплатная столовая.

Братская школа была одним из основных направлений деятельности “Братства”. “Братство” не ограничивалось проведением бесед и чтений по разным отраслям науки и искусства. В целях просвещения и воспитания подрастающего поколения была организована школа, в которой обучались 25 человек. В школе были учащиеся от 13 до 18 лет, были и взрослые женатые люди до 30 лет. Школа подготавливала для поступления в средние учебные заведения. Кроме общеобразовательных предметов были и такие предметы, как рукоделие и счетоводство. Преподавателями в школе были представители местной интеллигенции и служащие организаций. Все преподаватели учили бесплатно.

По окончании школы более способные учащиеся определялись в средние учебные заведения, как например, в акушерскую школу в г. Екатеринбурге (Свердловске), Петуховское техническое училище, в Омский сельхозинститут, училища в Кургане и Петропавловске. Учащимся, не имеющим родителей, оказывалась материальная помощь.

Инициатором постройки средней школы в станице был мой отец. Школа была большая, двухэтажная, из бревен на кирпичном фундаменте, с квартирой для инспектора (директора школы) с одной стороны и с квартирой для сторожа — с другой, с большим гимнастическим залом, физкабинетом, учительской, двумя теплыми туалетами и раздевалкой. Построена она была на Ярмарочной площади против церкви. Во что обошлось строительство школы и кем оно финансировалось — не знаю, но хорошо знаю (конечно, из разговоров родителей), как изыскивались средства на ее строительство. Помню, как писались обращения к влиятельным и богатым лицам с просьбой пожертвовать. Пишущих машинок тогда еще не было, писала оригиналы моя мать, владеющая хорошим каллиграфическим почерком, а размножали их на шапирографе. Но таким адресатам, как царь Николай Второй Романов, Министерство просвещения, князья и губернатор посылались оригиналы.

С обращением к князю Трубецкому ездил местный ветврач А.П. Шлехтер как владеющий французским языком, поскольку прием у князя Трубецкого велся на французском языке.

К омскому генерал-губернатору Сухомлинову ездил мой отец. Из канцелярий Его величества и Министерства просвещения поступило всего по сто рублей. Князь Трубецкой откликнулся тремя тысячами рублей, генерал-губернатор — пятью тысячами.

Хорошо откликнулось население станицы и ближайших к ней поселков. Ими был вывезен весь заготовленный лес из Боровского лесничества на расстоянии 60 верст (65—70 км) воскресниками (помочами). Таким же способом был перевезен кирпич и др. строительные материалы. Хорошо откликнулись и Курганские купцы (братья Харламовы, Кузнецовы, Колокольник и другие). Строительство школы обошлось в 28 тысяч рублей.

В станице время от времени устраивались так называемые скачки, на которых молодые казаки, возвратившиеся со службы, показывали свое мастерство на лошадях, прошедших службу вместе с ними. Тут было взятие барьеров, преодоление рвов, наполненных водой, рубки лоз, поднятие на полном ходу предметов, соскоки на землю и вновь посадка в седло и другие приемы. Отличившихся премировали ценными подарками.

Зимой, в основном в Масленицу, организовывали бега — как в упряжках, так и на верховых лошадях на приз, установленный станичным правлением, или на спор (пари) между участниками забега в пределах средней стоимости рабочей лошади.

В дни Рождества, Нового года, Крещения и Масленицы устраивались массовые катания, в основном в упряжках. Большинство казаков имели выездных лошадей с хорошим ходом, то есть рысаков или иноходцев, хорошую упряжь (сбрую) и соответствующий выездной экипаж. Служащие, не имевшие лошадей, нанимали запряженные парой или тройкой лошадей экипажи у ямщиков почтовой и земской станций. Лошадь-иноходец от рысистой лошади отличается тем, что рысистая лошадь при беге одновременно выбрасывает правую переднюю ногу и левую заднюю, и наоборот, а иноходец одновременно выбрасывает правую переднюю и правую заднюю, и наоборот — левую переднюю и левую заднюю.

Следует упомянуть и об устройстве в зимнее время катка и катушек. Каток устраивался на озере. Расчищали от снега площадку и заливали из проруби водой. От ветров и снежных заносов огораживались камышом, на время катания в безлунные вечера освещали разноцветными фонариками. Катушки устраивались обычно на крутых берегах озера с расчисткой дорожки по льду озера. Катались кто на чем: на санках, на фанерных листах и специально сделанных одно-двухместных досках, на невыделанных шкурах и проч. Устраивались и круглые катушки на тележном колесе. К колесу привязывалась длинная жердь, а на другом конце привязывались санки. Водилами служили две-три палки, воткнутые между спицами колеса. Скорость движения санок получалась настолько велика, что редкому человеку удавалось на них усидеть. Человек срывался с санок, но не ушибался: он далеко летел по заранее расчищенному льду. Но стоять близко к кругу зрителям было опасно, да и не рекомендовалось, так как сорвавшийся с санок человек мог нанести серьезную травму, как стоявшим по близости болельщикам, так и себе.

В летнее время по субботам народ с пашень и покосов приезжал домой рано. По субботам молодежь, проживающая в западной части станицы, празднично одетая, заранее, задолго до прихода коровьего табуна, собиралась на полянку перед Лазаретником (так назывался небольшой березовый колок (лесок). Пели, гуляли, играли в хороводы или в мяч, танцевали и плясали под гармошку, а вечером девушки, подоив коров, кто с ведрами на коромысле, кто с флагами на тележках, доставляли молоко на молочный завод, куда собирались и парни. Так что гуляния, игры и песни продолжались до 11—12 часов ночи. Молодежь, проживающая в восточной части станицы, собиралась к табуну у опушки “Маяка”. Здесь обычно устраивались проводы молодых казаков, уходящих на военную службу. Молодежь, собравшаяся у “Маяка”, тоже шла к молочному заводу. Нередко между парнями, живущими в одном краю, и парнями, живущими в другом, из-за девушек происходили ссоры и драки, вплоть до поножовщины. Драки обычно кончались арестом как тех, так и других. Утром каждый арестованный в сопровождении дежурного урядника доставлялся на беседу к атаману. Атаман, выслушав объяснения, в зависимости от личности и характера содеянного, назначал меру наказания и отправлял обратно в каталажку. Режим каталажки таков: она была без окон, спать и сидеть надо было на нарах, передача пищи — один раз в сутки. В исключительных случаях атаман давал указание на оформление и передачу дел мировому судье.

В городки играли обычно по праздникам и в воскресные дни, среди улицы, на проезжей части.

Нерабочие лошади, жеребята, яловые коровы, молодняк животных и овцы паслись в отгонных табунах далеко в степи, и только к вечеру подгонялся на стоянку в двух-трех километрах от станицы конский табун.

Мы, подростки, начиная с весны, увлекались игрой в бабки. Играли коном, через кон и в “Паночки”. Последняя была особенно увлекательной. Игра эта заключалась в том, что бабки в кон не ставились, а ложились, каждая бабка считалась выбитой тогда, когда она отлетала на расстояние не менее трех следов ступни своей ноги. И если, к примеру, я выбил из кона пять-шесть бабок и, не подкладывая панка (биты), решил игру продолжать и промахнулся, другие играющие уже старались поразить мой панок, чтобы вынести меня из игры этого кона и получить с меня выбитые мною пять-шесть бабок.

Летом играли в мяч, городки, свалку, в крокет и в “Казаки-разбойники”, договариваясь заранее о сроках начала и окончания игры. Обычно договаривались на игру продолжительностью два-три дня — от заката солнца до утра. “Разбойники” могли убегать, скрываться где угодно, но не имели права сопротивляться, будучи пойманными. “Казаки” же не должны были прекращать погони “разбойников” на протяжении игры до отбоя.

 

На противоположном берегу Горько-Соленого озера стояла двухпоставная паровая мельница, три кожевенных завода, скотобойня с тремя-четырьмя складскими помещениями для готовой продукции. В этом озере обычно вымачивались кожсырье и коровья шерсть. Вода в озере розоватого цвета. В ненастную погоду или в дождь с ветром с севера поднимался резкий запах сероводорода и все белые предметы, как, например, оконные переплеты и ставни покрывались налетом цвета яичного желтка.

Второе Соленое озеро, о котором я уже говорил, по нашим убеждениям является целебным озером, хотя никто из ученых или знающих людей им не интересовался и анализов воды и грязи не производил.

Основанием к тому, чтобы считать озеро целебным, лично у меня является то, что, во-первых, оно далеко за пределами нашего района было известно людям, и люди, больные ревматизмом и другими заболеваниями ног, приезжали сюда лечиться. Во-вторых, удивительно озеро вот чем: в соленых озерах обычно никакой растительности нет, а в этом — с одной стороны растет камыш. Грязь образуется из миллиардной массы маленьких кругленьких красных букашек, которые в сентябре исчезают. Они погибают или прячутся в грязь, но с наступлением тепла появляются вновь. В воде их не видно, вода кажется совершенно прозрачной, и только опустив в воду ладонь и присмотревшись, их можно видеть невооруженным глазом.

Было еще одно интересное озеро, находящееся в восьми-девяти километрах от станицы, под названием “Рассольное”. Рядом с ним в ста метрах находилось озеро с прекрасной пресной водой.

В то время, когда случался перебой с солью, любители наживы, пользуясь отсутствием таковой, продавали ее по цене в десятки раз большей. На озеро приезжали люди, делали из кровельного железа противни, и на огне рассол выпаривался. Получалась белая, хорошая на вкус, поваренная соль. В засушливые годы, какими были 1911 и 1921, соль на озере садилась слоем два-три сантиметра. Тогда на озеро съезжались сотни людей, брали у представителя станичного правления за установленную плату допуски и специальными граблями гребли соль, которая была кристаллами до пяти-шести миллиметров в диаметре и слоем под поверхностью воды до десяти сантиметров. Собранную кучками соль, кто на лодках, кто на плотах, вывозили или выволакивали на берег. Таким способом можно было добыть ее в течение дня с одиннадцати часов утра до семи-восьми часов вечера до двухсот и более пудов в день. До одиннадцати часов утра соль грести было нельзя, в ней оказывалось много селитры, которая только с восходом солнца частично испарялась, частично вновь погружалась через слой грязи на дно озера. Собранная соль утром до одиннадцати часов с селитрой оставалась практически несъедобной. К вечеру соль от поверхности воды уходила в грязь. Толщина слоя грязи по всему озеру была примерно до одного метра.

Вином раньше не увлекались, и пьяниц в станице почти не было, пожалуй, кроме М.П. Кизина, да и водка — 40 копеек бутылка — считалась дорогой.

Редким явлением было видеть пьяными парней. О М.П. Кизине стоит рассказать особо. Человек он был с образованием, был он наш сосед через улицу наискосок. Кизиных было два брата — Михаил Павлович и Евгений Павлович. Михаил Павлович был первоклассным столяром, жил с матерью-старушкой в трехкомнатном флигеле на территории двора двухэтажного дома, сдаваемого ими со всеми надворными постройками и складами в аренду Переселенческому Управлению. Его брат Евгений Павлович — полковник, жил с семьей в г. Омске, служил преподавателем в кадетском корпусе. Изредка Евгений Павлович приезжал летом в станицу в отпуск и для устройства домашних дел. Много лет братья не могли поделить дом. Если Евгений Павлович предлагал Михаилу Павловичу взять верх дома, Михаил Павлович говорил, что он не возражает взять верх, но он его продаст на слом. Если ему предлагали взять нижний этаж дома, он говорил, что он не возражает взять и низ, но он в него пустит кабак. Ну, а при таком соседстве — в одном доме с кабаком, вряд ли бы нашлись охотники его арендовать.

Михаил Павлович, идя в кабак за шкаликом (1/5 часть бутылки), обычно сам себе говорил, что “Михаил Павлович не пьяница, что кабак ему хоть бы хны, и что он пройдет мимо него и не заглянет”. Но с приближением к нему у М.П. подкашивались ноги, он, держа себя за бороду (бороду носил большую), кося глазами на дверь кабака и с трудом делая один-два шага вперед, останавливался и, хваля себя за мужество, восклицал: “Ну вот видишь, боялся, а прошел, ну, а теперь зайди и за это выпей”. И так он, восхваляя и вознаграждая себя за “проявленное мужество”, ежедневно совершал туда путь и возвращался с песней.

Интересной личностью был временно проживающий в станице студент Рощин, высланный из-под Петербурга в Сибирь под надзор полиции. Он был уже немолодой.

Как я уже и говорил, я родился в Вологодской губернии, привезен был в Сибирь в пятилетнем возрасте. Начальную четырехклассную школу закончил по месту жительства в станице Пресногорьковской. Школа была рядом с домом через дорогу по переулку, в частном доме казака П.В. кизина, однофамильца М.П. Кизина.

Казачья школа от школы крестьянской отличалась дисциплиной и обязательным изучением один раз в неделю военного дела, гимнастики и пения походных песен. Два дня в неделю все учащиеся в обязательном порядке должны были приходить в школу в форме. Девочки — в черных или коричневых платьицах с белым фартучком. Мальчишки — в казачьей форме, то есть в синих суконных шароварах с красными лампасами и в защитного цвета кителе (тужурочке) с блестящими пуговицами и с красными погонами. Это зимой, а летом — в рубашках защитного или белого цвета с красными погонами и с красным матерчатым поясом вместо ремня и в сапогах. В день изучения военного дела должны были приходить при сабле и деревянной винтовочке, специально выдаваемых школой, которые перед летними каникулами ежегодно возвращались. Летом в течение двух-трех дней проводились занятия на лошадях. Обучались правильной посадке и езде верхом, как в седле, так и “жейдаком”, то есть без седла, а также и уходу за конем.

Когда приезжало (или проезжало) в станицу войсковое начальство — войсковой казачий атаман, проживавший в кокчетавской станице, это в 180 верстах от нашей станицы, то подготовка к встрече велась по неделе и больше. Занимались и сами казаки, занимались и мы, ученики. А когда прибывал губернатор, ученикам давались подарки (конфеты, пряники), а ребятам-беднякам выдавалась бесплатно форма.

После окончания начальной школы я был отвезен в г. Курган в Духовное училище. Училище четырехклассное приравнено по тем временам к высшему начальному училищу с пансионатом, и с контингентом учащихся 100-120 человек. Училище находилось в центре города на Александровской площади в четырехэтажном здании — самом большом и высоком здании кургана.

В нижнем этаже были кухня, столовая, гардеробные комнаты, материальные и продуктовые кладовые, сапожная и пошивочно-ремонтная мастерские и квартира экономки. На втором этаже жили смотрители, инспектора, надзиратели и преподаватели. Здесь же был парадный вход и раздевалка для дежурных швейцаров. На третьем этаже по обе стороны коридора размещались классы, большой зал, учительская и туалет. На четвертом этаже — спальни, церковь, квартира дежурного надзирателя, библиотека, регистратура, где мы записывались при отпуске в город с указанием куда, к кому и на какое время идешь. Здесь же выдавались нам деньги на карманные расходы, но обязательно с указанием, на какие покупки. Тут же были туалет с умывальником и комнатка дежурного портного, которому с вечера мы отдавали верхнее платье, требующее ремонта, а утром эти вещи нами разбирались уже в готовом виде. Заплатки на одежде не осуждались, а за дырки наказывали.

В церковь нас водили ежедневно: утром и вечером минут на пять на молитву перед сном и перед завтраком, по субботам — ко всенощной службе и по воскресеньям — к обедне.

Питались в столовой, питание было пятиразовым: утром в восемь часов — чай и легкий завтрак, в одиннадцать часов — второй завтрак, в два часа дня — обед, в пять часов — полдник и в восемь часов вечера — ужин. По воскресеньям и праздничным дням к завтраку и полднику подавались кофе, какао или чай с вареньем или конфетами, и обязательно мясные или сладкие пироги с какой-то начинкой.

Во дворе была больница с квартирой врача, два дома с квартирами обслуживающего персонала, садик и ровная площадка со скамейками вокруг нее, которая зимой заливалась под каток. Для точки коньков и ремонта обуви содержался человек. Вторая, большая часть двора, была занята хозслужбами, баней, разными сооружениями для физических упражнений и площадками для разных игр: в мяч, в городки и т. д. Форма — черного цвета тужурка и брюки навыпуск, рубашки коричнево-вишневого цвета, фуражка черного сукна с черным бархатным околышем, демисезонное пальто с бархатным воротником, зимнее с барашковым, шапка-ушанка.

Изредка ходили на дневные представления в цирк. По воскресеньям любителей рыбалки водили на реку Тобол. удочками обеспечивало училище. По вечерам проводились художественные чтения или лекции. Ставились спектакли, в которых женские роли исполнялись мальчишками. На Рождественские и новогодние каникулы большинство учащихся разъезжались по домам. За мной обычно приезжал отец.

И вот однажды, управившись с делами, мы не захотели ночевать в Кургане, так как резко менялась погода, подул ветер, потянул поземку, и мы из опасения, что могло передуть дорогу и задержать нам выезд утром, выехали в ночь. Первые двадцать километров до деревни Становой, хотя путь был бором, уже чувствовалось, что буря разыгрывается. Выехав из бора, мы вскоре потеряли дорогу, лошади встали. Искать же дорогу в бурю и метель бесцельно и опасно для жизни. Но мы все-таки решили попробовать отыскать дорогу и, привязав к одному концу вожжей взятую на всякий случай веревку, обошли вокруг упряжки и случайно наткнулись на что-то твердое, приняли это за дорогу и поехали, но вскоре убедились, что это была не дорога, что мы кружимся на одном месте. Решили заночевать в степи в снегу. Распрягли лошадей, привязали их с подветренной стороны к кошеве, в которой было сено, Бесикей (наш кучер) высыпал в нее мешок овса, а с другой стороны кошевы разгребли снег, постелили меховые одеяла и, в чем были, залегли. Нас тут же занесло, замело снегом и стало теплее.

И только на следующие сутки буря стихла, и мы услыхали лай собак. Оказалось, что мы находились на задворках деревни Становой.

У меня оказались помороженными руки и ноги. Не занося меня в дом, стали оттирать конечности снегом, отогревать чаем. Эта травма у меня осталась на всю жизнь.

Интересной личностью в станице являлся уполномоченный Акционерного Общества “Хлебпродукт”, по национальности не то немец, не то чех, по специальности энергетик, Павличек Иосиф Карлович. Женат он был на киргизке Галине Галимовне Абдрахмановой, красивой женщине из богатой семьи, имеющей высшее образование. У них было два сына в возрасте одиннадцати и двенадцати лет — Анатолий и Борис, они хорошо владели тремя языками: немецким, русским и казахским.

Отец Галины Галимовны Султан Абдрахманов жил в Омске, имел около четырех десятков домов, большая часть которых сдавалась в аренду. Человек он был образованный, был муфтием (это высшее духовное звание, по-русски как бы архиепископ) Омской и Семипалатинской областей. Преподавал в Кадетском Корпусе. В 100—120 километрах от Омска был их аул, где содержалось большое хозяйство, паслись десятки тысяч лошадей и овец. После смерти отца управлял хозяйством старший сын Ахмет, принявший на себя имя отца — Султан. Младший брат Г.Г. Зигей окончил Омский Кадетский корпус и юридический институт, работал в Управлении омской железной дороги “Сибобсе” начальником административного отдела. К Павличкам он приезжал в отпуск, бывал у нас. Это были годы НЭПа — 1925—1926.

Я в то время работал бухгалтером сельскохозяйственного кредитного товарищества и по просьбе Иосифа Карловича по совместительству вечерами работал у него. Работы у него было мало, сам Павличек часто вечерами отсутствовал, и мне приходилось его поджидать, быть с Галиной Галимовной. Она много рассказывала о себе, о семье, о жизни за границей. Показывала мне ковер, как музейную редкость, который ткался в Персии в течение пяти-шести лет. Показывала кое-какие драгоценности, показывала фотографию, на которой она была снята в национальном костюме для показа на специальной выставке, как будто бы в Швейцарии. Показывала она и этот костюм, в котором снималась. Платье цветастое, из голубого толстого шелка, жакет из черного бархата. Все было украшено и отделано жемчугом, бриллиантами и другими драгоценными камнями. Шапочка, казалось, сделана была из жемчуга и кое-где украшена бриллиантами. Платье это ей встало свыше 10 тысяч золотом.

Женился я в 1926 году, работая в кредитном товариществе, на старшей дочери начальника почтово-телеграфного отделения Ильи Михайловича Туровского Нине. В станицу Пресногорьковскую семья Туровских приехала в 1921 году. Кроме Нины, в их семье было три сына — Всеволод, Борис и Вадим, и две дочери — Валентина и Юлия. Сам Илья Михайлович — уроженец г. Троицка Челябинской области. Там он учился, там у него началась трудовая деятельность, там он женился на Марии Иосифовне Бочкаревой.

Как-то, играя за общественными амбарами на площадке у леска Лазаретника в мячик, мы увидели, что по дороге от поселка Крутоярского ехал всадник на белом коне. Прекратив игру, гурьбой, кто вперед, мы бросились навстречу всаднику. Первым делом мы особое внимание обратили на коня, уж очень он всем нам понравился, конь был красив, белой масти, сияющий в солнечных лучах. Остановив коня, всадник спросил у нас, как проехать к ветеринарному врачу — Александру Петровичу Шехтеру. Среди нас оказались два сына А.П. Шехтера — Николай и Павел и, естественно, всей гурьбой мы провожали всадника до дома Шехтера. Всадник не являлся знакомым человеком Шехтера, видимо, он по пути следования на предыдущих остановках выяснял, где и у кого бы он смог остановиться. По приезде всадник отрекомендовался Александрой Герасимовной Колпаковской. Мы, конечно, были удивлены, что всадник оказался женщиной. Одета она была в широкие шаровары, в длинную черкеску, подпоясанную наборным ремнем при кинжале и пистолете, в черную папаху с длинным ворсом. Пока она знакомилась с семейством, умывалась и приводила в порядок себя и своего коня, подошел довольно порядочный по объему ее багаж, и станица уже знала и говорила о ее приезде. Особо был встревожен и удивлен приездом “какой-то Колпаковской” проживавший по соседству с Шехтером восьмидесяти четырехлетний генерал-майор в отставке Иван Яковлевич Нирбут. Приодевшись, он пошел к Шехтеру для встречи с ней (он, будучи хорошо знаком с Шехтером, почему-то бывал у них редко). Придя к Шехтеру, он застал всех в столовой, извинился за свой визит, здороваясь с ней и представляясь ей, заявил, что он очень хотел бы знать настоящее имя, отчество и фамилию уважаемой Александры Герасимовны, ибо он, будучи женат на родной сестре Александры Герасимовны Колпаковской, — дочери бывшего губернатора Оренбургской губернии генерала Колпаковского, хорошо знал, что Александра Герасимовна умерла, и он лично присутствовал на ее похоронах.

Спутница, поставленная им в очень неудобное положение, встала и перед всеми извинившись, сказала, что она имела в виду и дальше следовать “инкогнито”, но, оказавшись случайно разоблаченной, достала документ личности и прочла, что она в действительности является Александрой Герасимовной Кудашевой, женой или дочерью, теперь не помню, князя Кудашева.

Конечной целью ее поездки была эвакуация в Омск, а дальше — в Китай. Прожив у Шехтера несколько дней и ознакомившись со станицей, княгиня Кудашева решила на некоторое время задержаться в станице Пресногорьковской и стала подыскивать для себя и коня соответствующее помещение. Таким помещением оказалась наша летняя кухня, где она и обосновалась вместе с конем — чистокровным арабом Лориком. Конь понимал ее с одного слова. Спал он тут же, на матраце, набитом соломой. Кормушки для сена и овса были тут же. Ел он против наших лошадей сравнительно мало. Всех посетителей, с кем бы она ни приходила или кто бы к ней ни приходил, при ней он пропускал беспрепятственно, давая свободный подход к столу, не мешая разговаривать. Зайти же в избушку в отсутствии хозяйки было невозможно. Только кто-то открывал дверь, как он, прижав уши и оскалив зубы, с шумом бросался на посетителя и тут же брал зубами за ремень, висевший на двери, закрывал ее. Редко она закрывала свою избушку на замок. На Лорика, как на сторожа, можно было положиться. Уходя куда-либо надолго, она оставляла ему соответствующую посуду. Обычно он терпел и ждал ее возвращения. Небольшую проминку его она делала по кругу во дворе или проезжала его сама верхом в седле. Разрешала делать проминку его и мне, но только без седла, и только однажды она разрешила мне проехать в седле. Седло казачьей формы, само седло, стремена, подпруга и шлем были украшены золотыми и серебряными орнаментами. Потники обшиты тонким персидским ковром. Седло это ей было подарено, как она говорила, в империалистическую войну главнокомандующим войсками Н.Н. Романовым, дядей царя Николая II. Кудашева, имея воинское звание полковника, командовала отдельным казачьим полком.

В то время ей было около сорока пяти лет. Столовалась она у нас. За завтраками и обедами она обычно не задерживалась. Вечерний чай проходил в беседах и спорах с отцом. К вечернему чаю почти ежедневно приходил И.Я. Нарбут. Поговорив за чаем, в основном с матерью, он обычно за столом засыпал и, проснувшись, вставал, извинялся, и тут же уходил домой. Жил он в отдельном доме из трех комнат. Одну из них занимал денщик.

Вторая комната служила спальней и залом, а третья являлась как бы столярной и слесарной мастерской. Часа по два-три в день он чем-то занимался. Строгал, пилил, клеил или перебирал и приводил в порядок свои инструменты. У нас много было предметов его работы: ухватников, сковородников, лопаток с деревянными дубовыми ручками на металлических заклепках, деревянная походная кровать с плетеной сеткой из мягкой шерстяной веревки. Особо были интересными преподнесенные им ко дню рождения матери три или четыре дубовые складные турецкие табуретки, с мягким сидением из персидской ковровой полоски.

Кудашева имела высшее образование, имела два диплома, ветеринарного и медицинского врачей. Много путешествовала, долго жила в Индии, владела гипнозом. Говорила на многих языках, свободно говорила и по-казахски. Лечила она в основном гипнозом и лекарствами из трав. Кроме этого, к ней много обращалось людей и лично, и по почте как к гадалке, знающей астрологию и хиромантию. Выступала с лекциями, проводила беседы и показные занятия по уходу за конем, показывала правильную ковку и расчистку копыт. Изредка на вечерах, устраиваемых после спектаклей, танцевала лезгинку. Во время танца, идя по кругу, выбрасывала к потолку свой кинжал и, не задерживаясь, в танце ловила его, и так повторяла несколько раз.

Прожила она у нас около года. Уехала от нас в Курган на Смолинский конный завод и там по совместительству заведовала городской ветеринарной амбулаторией.

Дальнейшая ее судьба неизвестна. В конце 1917 года я у нее был.

После окончания двух классов школы II ступени (это примерно восемь классов десятилетки), дающих право на поступление в среднее учебное заведение, я по совету своих товарищей А.Г. Галактионова и П.И. Седельникова, уже учившихся в Омске в железнодорожном техническом училище, решил поступить туда. Получив необходимые документы и характеристики для поступления в учебные заведения, я выехал в Омск. Остановился там в общежитии училища у товарищей. Дней через пять должен быть первый экзамен, к которому я и приступил готовиться.

Вечером накануне экзамена, просматривая списки допущенных к экзаменам лиц, я себя в списках не нашел. Ничего не подозревая, пошел в канцелярию училища выяснить, и там сказали, что я решением приемной комиссии к экзаменам не допускаюсь по социальному происхождению — как сын священника. Забрав свои документы, я на следующее утро выехал из Омска в Тюмень в надежде поступить в фельдшерскую медицинскую школу, но и там по этой же причине к экзаменам допущен не был.

Революция 1917 года нас застала в Омске, куда в 1916 году отец, как умелый организатор, был переведен, чтобы возглавить контроль за строительством Церковного собора.

Воспользовавшись революцией и сознавая, что строительство собора будет отменено, отец снова возвратился в Пресногорьковскую. 1918 год и половина 1919 года наша местность находилась под властью Омского временного правительства, возглавляемого адмиралом Колчаком.

Фронт гражданской войны к нашей станице приближался и был он где-то в шестидесяти верстах, у станицы Звериноголовской Оренбургского Казачьего войска. Но мы с соседом Д.Н. Ясиченковым решили успеть съездить в с. Боровое Курганского уезда, это в шестидесяти верстах от нас, на мельницу, для размола зерна на муку-сеянку. Только подошла наша очередь засыпать зерно, как мы услыхали выстрелы и крики: “Идут красные!” Мельница продолжала работать, продолжали и мы отгребать муку и наполнять мешки. Заканчивая работу, мы уже знали, что белые из Борового ушли и что Боровое занято красными. Лошадей и свои транспортные средства мы нашли в порядке, там, где их оставили.

Напоив лошадей, запрягли их, погрузили муку и тронулись в обратный путь к дому. Когда мы отъехали от Борового километров десять, нас задержали, предложили взять пропуск. Пропуск получили скоро, проехали через линию фронта красных, также свободно снова проехали линию фронта белых и утром следующего дня возвратились домой. В станице царила паника, основные войсковые части, в том числе 4-й казачий корпус, которым командовал наш бывший заведующий станицей генерал-майор Кубрин Н.П., уже отступили. Всему мужскому населению, почему-либо оказавшемуся не мобилизованным Колчаком, и мужскому населению от 15-16 лет предлагалось на правах беженцев выехать из станицы примерно на 100—120 км до станиц Пресновской и Новорыбинской, не доходя до которых, по словам белых, намечалось дать красным генеральное сражение, после которого все беженцы должны были вернуться по своим станицам. Женщины, старики и дети с места не трогались. Оставалась в станице и моя мать с четырьмя детьми: двумя братьями, двумя сестрами, с домработницей и ее братом Михаилом.

Домработница с братом являлись беженцами из Гродненской области. Как они оказались у нас, без родителей, я не помню. Михаил был старше меня года на два-три, и мы были товарищами. Вместе занимались по хозяйству, ездили в поле за сеном и дровами, ухаживали за скотом, ходили в училище.

Такие указания по эвакуации мужского населения касались только казачества. На крестьянство, проживавшее севернее казачьей линии, на украинское население и киргизов, проживавших южнее, эти указания не распространялись. Казачья линия проходила от Оренбурга через станицу Звериноголовскую на Петропавловск, Омск, где раздваивалась и шла на станицу Ново-Николаевскую (Новосибирск) и вправо вверх по Иртышу на Семипалатинск (теперь Целиноград). Некоторые из беженцев отставали от нас, уклонялись в ту или другую сторону, пережидали передвижение фронта и возвращались по домам. Это было благоразумно, и им завидовали. Но никакого сражения перед станицами Пресногорьковской и Новорыбинской белые не дали и без боев продолжали отступать в направлении к Петропавловску и Омску. Мы, беженцы, казачьими поселениями и станицами продолжали следовать в том же направлении. При следовании от Петропавловска нас захватила зима, ехать на колесах по снегу было значительно труднее, труднее стало добывать для себя продукты питания, для лошадей — корм.

При продаже питания население не знало, на какие деньги надежнее было продать — на царские, на колчаковские или на керенские, которые еще были в обращении. В основном приходилось выменивать на вещи.

Сено, а иногда из кучек скошенный овес, мы брали так. Ехали мы с отцом на трех лошадях, я на бричке, отец на повозке, которую впоследствии пришлось бросить. Мне в то время было пятнадцать лет. Зима крепчала, а я ехал в сапогах и небольшом, где-то вымененном полушубке без мехового воротника и в брезентовом плаще. Как-то мы еще не болели, хотя повсюду свирепствовал тиф, а вши заедали и нас.

Самым страшным и опасным для жизни был наш последний этап пути. Мы подъехали к реке Иртыш, и нам предстояла переправа в станицу Ачегорскую, что в пятидесяти верстах от Омска вверх по Иртышу. Река еще окончательно не встала. Переправа сооружалась искусственная, путем вымораживания береговой лесной чащи и тальника, и по ним — настил соломы. По обе стороны настила было много полыней, из которых там и тут торчали разные экипажи, затонувшие с лошадьми. Были, конечно, и утонувшие люди. Река большая, глубокая и с быстрым течением, так что какие-либо спасательные работы на ней были немыслимы. Сорвался с настила, все, погибал, бесследно уходя под лед или в полынью.

Я ехал на бричке, запряженной парой лошадей, заперев дручком (палкой между спицами колес) задние колеса, чтобы спокойно спуститься с обрыва на переправу. Мне это удалось. Было очень страшно.

Перебрались через Иртыш на ту сторону и расквартировались в Ачегорской. Вскоре наш атаман И.П. Вяткин со своими помощниками был вызван в штаб 4-го казачьего кавалерийского корпуса, где от имени генерала Кубрина, его адъютанта и его личного представителя откровенно рассказали о действительном положении дел на фронте, о моральном разложении в войсках белой армии и о нежелании солдат и казаков воевать против своих, подчас родных братьев и сыновей, воевать против своих односельчан, оказавшихся в Красной армии, говорили о бесцельном и опасном для жизни продвижении вперед за отступающими войсками в чужую неизвестную нам страну — Китай, говорили о начавшейся эпидемии тифа и проч.

От имени генерала как особо уважаемого высшего начальника нашей станицы было предложено довести эту информацию до сведения всех беженцев одностаничников и посоветовать, пока еще не поздно, вернуться домой. Все станичники были согласны вернуться. Правда, были отдельные личности, высказывающие боязнь встречи с красными, опасались за лошадей, которых могли мобилизовать или просто отобрать, боялись за свой скарб, который был с ними. Но пока все это обдумывалось, обсуждалось и решалось, станица Ачегорская, где мы находились, была занята красными. Ни нашими лошадьми, ни имуществом, ни нами самими никто не интересовался, ни допросов, ни обысков не производилось. Только было предложено: у кого находилось оружие — сдать.

Возвращение домой было более тяжелым, чем пройденный первый путь. Предстояло вновь проделать более чем пятисоткилометровый путь настоящей зимой в летних экипажах, по ступицу в снегу. Колеса примерзали к осям, не вертелись, ползли, лошади с трудом тащили наши экипажи.

Одеты мы были не по-зимнему, почти всю дорогу приходилось идти или бежать за экипажем. Где-то все же удалось нам выменять валенки, шерстяные носки и рукавицы, а без этой одежды уже было невмоготу переносить январские морозы. Несколько раз приходилось оттирать снегом и руки, и ноги. Приходилось ехать и разутому, держа ноги в стеганом ватном одеяле.

Возвратились домой на одной бричке, хорошая выездная повозка с кожаным верхом была брошена, одна лошадь продана, многие вещи променяли на хлеб, продукты и фураж.

Возвратившись домой, застали мать работающей в школе. Застали тяжелобольной сестру Екатерину, которая вскоре, в возрасте восьми лет, умерла. Росла мальчишкой, играла только с мальчишками, платьев не носила, очень любила езду на лошади верхом. Самой большой для нее обидой было, когда ее кто-то называл девчонкой. Похоронена она была рядом с братом Александром, с которым они были близнецами.

После возвращения из Омска хозяйством уже не занимались, держали трех лошадей и двух-трех коров. Уход за скотом лежал на мне и домработнике. Десятин по десять сеяли, в основном пшеницу и овес. Топливо и корм для скота заготовлял сам.

Отца убили в 1921 году, ему было около 40 лет, когда в станицу Пресногорьковка пришли красные. (С.В. Преображенский знал человека, который совершил это убийство. В 1973 году С.В. Преображенский приезжал в Пресногорьковку и узнал его, человек этот всю жизнь прожил в селе. Сергей Васильевич не назвал родственникам имени этого человека. — Н.К.)

Мать продолжала работать заведующей школой. Мы жили в квартире при школе.

Домработницей у нас жила Гутя (Августа Никитична) Горбунова из поселка Крутоярского, это в двенадцати верстах от Пресногорьковки. Прожила она у нас лет шесть, пока мы все не разъехались, кто куда. Вскоре после нас она вышла замуж за хорошего человека, вырастила четырех сыновей и двух дочерей.

В 1923 году мать арестовали по доносу — в учительской комнате была обнаружена газета с ее пометками, в которой говорилось о том, что все отобранное у народа зерно не вывезено и горит в вагонах на железнодорожных путях. Мать посадили, каждое утро ее водили в какую-то контору, где она выполняла бухгалтерскую работу, а вечером возвращали в тюрьму.

Хлопотал за нее и способствовал ее освобождению И.М. Туровский.

После освобождения мать работала счетоводом в обществе потребителей в с. Казанке, в 1927 году переехала в Булаевский район, в восьмидесяти километрах от Петропавловска, работать в Возвышенском совхозе главным бухгалтером.

Последняя ее работа была в Запсибтеплотресте главным бухгалтером Кемеровского участка. В 1934 году ушла на пенсию, жила у дочери Людмилы в Кемерово, где Людмила работала заместителем главного бухгалтера Горторга.

Муж сестры Людмилы Н. Нерятин — офицер-связист. Воевал с июня 1941 г. по май 1945 г., погиб накануне Дня Победы 7 мая 1945 г. Похоронен в Австрии, в городе Пресебаум. А в марте 1946 года умерла сестра, оставив на руках больной матери двух сыновей и дочь Римму, впоследствии удочеренную И.Г. Козыркиным и его женой Юлией, сестрой моей жены Нины.

Коротко о судьбе братьев Николая 1910 года рождения и Владимира 1917 года рождения. Сознаю, что я был обязан как старший брат помочь матери в воспитании младших братьев.

Не знаю, как Николай оказался у нас “на отшибе”, как оказался на станции Называевской Омской железной дороги, там он женился, заболел туберкулезом и умер молодым в марте 1943 г.

Младший брат Владимир рос под присмотром сестры Людмилы. После успешного окончания Томского медицинского института, в начале Отечественной войны, в 1941 году, был мобилизован в армию, где служил в должности начальника санитарной службы в авиадесантной бригаде. Воевал под командованием маршала К.К. Рокоссовского. Еще до окончания войны был назначен начальником фронтового госпиталя, а после войны еще два года руководил госпиталем в Германии.

В 1947 году он вернулся в Союз. Прошел двухгодичный курс военной академии им. Фрунзе в Москве (1947—1948 гг.), служил в Рязани, затем повышал квалификацию в академии Генерального штаба в Ленинграде (1953—1955 гг.), после чего возглавил военный госпиталь в Туле. В начале шестидесятых годов был назначен начальником госпиталя в Германии. Из-за болезни жены демобилизовался в 1972 г. Был инструктором по прыжкам с парашютом. Совершил свыше 400 прыжков с парашютом, в том числе при их испытании. Имеет около двадцати правительственных наград. Умер в марте 1981 г.

В 1947 году моя уже серьезно больная мать переезжала с внуками из Кемерово на жительство к сыну Владимиру в Рязань. В пути заболела, в Свердловске была с поезда снята и помещена в областную больницу, где вскоре умерла. Похоронена она была мною с участием сестры жены Юлии Козыриной. Все хлопоты по похоронам взяло на себя само похоронное бюро. Похоронили по церковному обычаю — с отпеванием и хором певчих.

Опубликовано в журнале:
«Урал» 2007, №8